– Женишок не из детского ли сада? – усмехнулась невзрачная Светлана и тонкой струйкой выпустила изо рта табачный дым.

Илья покраснел и с сердитым вызовом посмотрел в напудренное лицо насмешницы.

Сели за стол, выпили. Илья не мог поднять взгляда на Галину, которая казалась ему солидной, серьезной женщиной. "Не учительница ли?", – не шутя подумалось ему. Алексей громко включил музыку и в танце утянул смеющуюся простоватую Светлану в ванную, напоследок подбадривающе подмигнув Илье.

Галина и Илья еще раз выпили, говорить им было совершенно не о чем. Она пригласила его потанцевать, и он неуклюже топтался на одном месте, беспомощно улыбаясь. Она, раскрасневшись от выпитого, заглянула в его глаза:

– Ты, молоденький да молочненький, хочешь меня, говори живо, а иначе передумаю?

– Д… да, – шепнул он. В его груди тряслось, а руки подрагивали, касаясь тугой и тонкой талии Галины.

– Пойдем. – Она решительно и властно повела его за руку, как маленького, во вторую комнату. – Что с тобой, Илюша? Разве так можно волноваться?

– Я не того… не волнуюсь, – просипел жалкий Илья.

– Мне хочется побыть с тобой рядом, таким чистым, – тихо сказала Галина, присаживаясь на край широкой кровати и значительно заглядывая в повлажневшие глаза Ильи. – Если ты ничего не хочешь – просто посидим, ага?

– Я… хочу, – вымолвил Илья и от великого детского чувства стыда не смог ответно посмотреть в глаза женщины.

– Ладненько. – И она скинула с себя халат.

Илья боялся даже шевельнуться и не знал, что нужно предпринять. Стоял, будто наказанный, с опущенной головой, мял свои длинные тонкие пальцы.

Галина за рубашку притянула его к себе. Он благодарно встречал ее новый для себя ласковый, улыбчивый взгляд все таких же, однако, грустных, отягченных глаз. Он не понимал этой женщины.

Она легла на кровать и протянула ему руки. Он со страхом подумал, что совсем ничего не умеет, что она, верно, будет смеяться над ним – мальчишкой, сосунком. И его младенческое волнение взметнулось волной и залило рассудок. Он неуклюже, локтем подкатился к Галине, неприятно-влажно коснулся ее губ.

Потом они тихо лежали с закрытыми глазами. Так, быть может, пролежали бы долго, но услышали голоса из зала и громкую музыку, и обоим стало мучительно плохо. Галина рывком набросила на Илью и себя одеяло, и в темноте этого маленького домика жарко и с жадностью целовала своего юного любовника. И счастливому, но физически уставшему Илье, уже расслабленно-томно ласкавшему женщину, подумалось, что если кто-то ему скажет, мол, не это важно в жизни, что важнее болтовня, обман, фальшь, ничтожные интересики быта и вся-вся прочая чепуха, семейная или всей страны, то он такому человеку дерзко улыбнется в глаза и… что там! наверное, промолчит: разве можно словами объяснить и выразить то, что он испытал только что? Но его смешило и забавляло, что, оказывается, можно о столь серьезном размышлять рядом с женщиной, отдающейся ему.

Апрель и май Илья так скверно и безобразно учился, что педагоги, приходившие к его поникшим родителям, вызывавшие их в школу, звонившие им, однозначно заявляли, что он, видимо, не сдаст выпускные экзамены. Мария Селивановна плакала, а Николай Иванович уже не знал, что предпринять. Илью гневно и взыскательно разбирали на классном собрании, и он, повинный с головы до ног, выслушал всех с опущенными глазами и на сердитый вопрос, думает ли он исправляться, – не ответил. Вызывали Илью на педагогический совет, и там он глубокомысленно безмолвствовал. Кто-то из педагогов на его упрямое молчание и странные поступки последних месяцев сказал, что парень погиб, другие – дескать, повредился умом, третьи предложили выгнать из школы. Директор Валентина Ивановна крикнула в сторону Панаева:

– Всех вас, мерзавцев и тунеядцев, посадить бы на голодный паек и за колючую проволоку загнать бы! – И своим грозным мужским взглядом долго в густой тишине педсовета смотрела с трибуны на Панаева. Тихо, но страшно выкрикнула: – Вон!

Бледный Панаев ненавистно взглянул на нее и дерзко-медленно вышел. "Что они знают о жизни? – подумал он о педагогах по дороге к Галине. – Ограниченные, жалкие людишки!.."

Илья забросил писать картины маслом и акварелью, потому что такая работа требовала серьезного напряжения мысли и сердца. Его душа перестала развиваться; только временами набегало художническое томление, и он делал скорые, неясные наброски карандашом или углем. Человек, привыкший глазом, умом и сердцем к простым, понятным штрихам, краскам и сюжетам, скорее всего не смог бы разобраться в весенних набросках Ильи. Но можно было увидеть в неопределенных линиях абстрактных картинок Ильи то, что ворвалось в его жизнь: он и через рисунок, линию открывал и утверждал для себя истинную, в его представлении, жизнь. Рисунки были фантастическим сплетением тел, растений и облаков, – Илья и сам толком не мог объяснить, что они означают. Как обнаженное человеческое тело может быть связано с небом, облаками или ветвями сосен и кустарников? Но абсолютно ясно Илья понимал одно: все, что подняло и понесло его, это – ветер чего-то нового, радостного, долгожданного в его жизни, и потому торжествующими и даже ликующими оказывались все его художественные работы весны.

Он словно бы поднял бунт: не слушался родителей и учителей, уроки посещал только по тем предметам, по которым сдавался экзамен. Показавшись дома на глаза матери – убегал к Галине.

Илья и Галина теперь встречались только вдвоем. Они ласково смотрели друг другу в глаза, зазывно улыбались, как бы спешно говорили пустое и незначащее, а потом – ложились.

Однако с каждым новым днем женщина все чаще не торопилась в постель, а хотела подольше смотреть в серовато-мягкие с блеском глаза юного Ильи и беседовать с ним.

– Мне бы такого мужа, как ты, – однажды сказала ему Галина, – и я была бы самой счастливой на свете.

Илья обнял ее, но она отошла от него.

– Мне, миленький, горько жить, – тихонько пропела она срывающимся голоском и – заплакала.

Илья, уже привыкший обращаться с Галиной запросто, с одной целью, не знал, как поступить. Ему стало жалко ее. И захотелось обойтись с ней так, чтобы она почувствовала себя счастливой. Но он был слишком молод, неопытен и не мог предпринять что-то твердое, бесповоротное, такое, что перевернуло бы жизнь Галины. Он увидел, что она до крайности одинока, что ее подружка Светлана поверхностный, легкомысленный человек, и, несомненно, глубокие, сердечные отношения этих двух женщин друг с другом не связывают.