Отодвинули запор, и я шагнул внутрь. В комнате было шестеро мужчин. Здесь могли бы обороняться едва ли не вечность, разве что взяли бы их огнем или голодом. Они же покорились самому звуку слов «Святой Официум». Сейчас все стояли на коленях под стеной.

— Господа, поднимитесь, — попросил я ласково. — Ведь никто не обвиняет вас в грехах вашего принципала. Скажите мне только одно: куда он делся?

Ответом было молчание.

— Ну что же, — сказал я. — Хотел быть вежливым. Но раз так…

Дал знак моим людям, те схватили одного из слуг Фрагенштайна. Бросили его на пол, выкрутили руки назад.

— Заткните ему рот, — приказал я. Потом взял его правую ладонь в свою руку.

— Сорока-воровка

Кашу варила,

Деток кормила:

Этому дала в горшочке,

Этому в котелочке,

Этому в мисочке.

Этому на ложечке, — проговорил я.

На слове «горшочек» сломал ему мизинец, на «котелочке» — палец безымянный, на «мисочке» — средний, а на «ложечке» — указательный.

Признаюсь, что идея совместить пытку с детским стишком пришла мне в голову неожиданно. Когда-то слышал о человеке, которого называли Веселым Палачом из Тианнона: тот допрашивал людей и при этом радостно напевал песенки. И говорят, что не строгость пыток, а именно эти песенки сильнее всего пугали жертв.

Я попытался применить сходный способ, поскольку ответ на вопрос, куда делся хозяин, был мне необходим быстро. Очень быстро. Ибо кто знает, не выстроил ли Гриффо секретный подземный ход, что вел в сад, а то и за границы имения? И кто знает, не убегал ли он прямо сейчас этим ходом? А тогда ищи ветра в поле.

— Ну, ладно, теперь вторую руку, — приказал я. — Впрочем, погодите-ка, — прибавил в нарочитой задумчивости. — Он, кажется… кажется, хочет что-то сказать. Отпусти-ка.

Человек, которого я пытал, спазматически хватал воздух. Слезы лились из глаз едва ли не ручьем.

— Эй, мальчики не плачут, — похлопал я его по щеке. — Говори!

— Пропа-а-ал за-а-а стено-о-ой! — прорыдал он. — Богом клянусь…

— Никто не пропадает за стеной, — оборвал я его. — Вторую руку!

— Молю! Не-е-ет!

Я должен был оборвать эти вопли — и он рухнул к моим ногам кучей тряпья.

— Следующего! И на этот раз начнем с выковыривания глаз.

Следующий оказался человеком рассудительным и был очень привязан как к левому, так и к правому глазу.

— Здесь… тайная… дверь… — простонал он, прежде чем кто-нибудь успел до него дотронуться. — Нужно только нажать!

И верно, в месте, на которое он указал, был сооружен тайный ход. Я заглянул туда. Вниз вели деревянные ступеньки. Приказал связать пленных, взял канделябр и двинулся вниз.

Как я и предполагал, тайный коридор вел в сад, а выход находился под шатром веток раскидистой ивы. Но в этом я убедился несколько позже, поскольку Гриффо пока что и не думал убегать. Метался по библиотеке и поспешно складывал тома в большой сверток. Если бы не эта жадность, достойная сожаления, или же — тут как кто захочет — не чрезмерно большая любовь к книгам, то наверняка успел бы дать деру.

Увидев, как я вбегаю в комнату, Гриффо метнул кинжал. Очень умело, быстро и со знанием дела, которое выдавало немалый опыт. Я не сумел уклониться, и острие воткнулось мне в грудь.

— Мой Бог, насколько я был предусмотрителен, — сказал я, стряхивая нож, что застрял в кольцах кольчуги.

Фрагенштайн яростно ругнулся и побежал к дверкам, что были рядом с библиотечным шкафом. Недолго думая, я подхватил стул и метнул в Гриффо. Это была солидная мебель. Дубовая, резная, тяжелая. Ударила его прямо в спину. Я же подбежал и пнул лежавшего ногой в живот, а когда тот согнулся, добавил по почкам. Он заскулил.

— А ведь вы у нас адепт темных искусств, — сказал я, внимательно осматриваясь. — Так-так… Кто бы мог подумать.

Гриффо отер лицо от крови и смотрел на меня взглядом крысы, загнанной в угол подвала. Но это была все еще опасная крыса, милые мои, и я знал, что должен следить, как бы он не вцепился мне в горло.

Я взглянул на книжки, что лежали на столе, взял первую попавшуюся. Открыл и присвистнул.

— Знаете персидский? — спросил я.

— Персидский, арабский и еврейский. — В его голосе я не слышал ни злости, ни страха. Или уже смирился с судьбой, или же надеялся на счастливую ее перемену. — Греческий с латынью — тоже, — добавил он.