Была еще одна монархическая организация в Петербурге, которая, по-видимому, пыталась связаться с Тобольском и что-то там делать. Это была организация, возглавляемая сенатором Туган-Барановским и связанная с хорошо известным царской семье генералом гр. Келлером [288] . Припомним, что его имя получило особую известность в силу демонстративного отказа после отречения Императора от командования 3 м Кав. корпусом. В письме к Вырубовой 23 января (ст. ст.) по поводу приезда в Тобольск офицера, ею обозначенного X. (вне сомнения, это был Соловьев), А. Ф. ставит вопрос: «Офицер X. принадлежит ли он к друзьям Лили или Келлера». О посылке людей Туган-Барановским упоминает «маленький» Марков со слов «своих знакомых», которые говорили ему об этом перед отъездом из Петербурга. Возможно, к этой организации принадлежал тот «конспиратор» в Тобольске, над легкомыслием которого издевается в воспоминаниях Боткина-Мельник и который прожил в Тобольске несколько месяцев, войдя в связь с доктором Боткиным. Мемуаристка встречалась с ним в семье одного тобольского купца-мясника, пасынок которого участвовал в местном конспиративном кружке, состоявшем якобы «из офицеров и членов союза фронтовиков». Этот «конспиратор» был «ярым противником Отца Алексея». Петербургский «конспиратор» представлен был Мельник, как лицо, открывающее в Тобольске кинематограф. «Мы не знали, кто он, но сразу я догадалась о его петроградском происхождении» – по его великолепному английскому пробору, холеным рукам и т.д. Впрочем, «варшавский мещанин» и не скрывал своего подлинного происхождения в разговорах, ссылаясь на петербургских родственников и друзей (кн. Кочубей, кузина кн. Урусова и т.д.). Все это в присутствии «насторожившегося» члена совдепа, бывшего также в гостях, и несмотря на «ужасные гримасы» пасынка мясника.

Если поверить Симановичу (этот изумительный Хлестаков, по его словам, принимал самое непосредственное участие в попытках освобождения царской семьи), то представители этой монархической организации намеревались прорыть подземный ход для освобождения заключенных и с этой целью будто бы наняли булочную около губернаторского дома. Ни одному слову Аарона Симановича [289] поверить нельзя. В третьей книге своих воспоминаний («Еврей у трона Царя»), по-видимому, не появившейся в печати и изложенной иной по рукописи сотрудником «Сегодня» в 31 г., он рассказывает, как он создавал еще во время Врем. Правит. фонд для освобождения и увоза за границу пленного Императора – и даже не его (Царь решительно отказывался), а «любимца и воспитанника Гр. Распутина, царевича Алексея, и его сестры Татьяны». Родственники Царя и большинство придворных проявили «возмутительное равнодушие» к плану Аарона Симановича, и только в. кн. Мария Павловна (старшая) «потихоньку от своих детей передала через председателя Студенческого Академ. Союза Кушнарева» в фонд Симановича «большую часть своих ценностей». Активную роль играла известная деятельница Союза Рус. Народа миллионерша Полубояринова и московский купец Попов. Общими усилиями удалось создать фонд в 5000 каратов бриллиантов, ликвидированных Симановичем в Москве на черной бирже уже в большевистские времена. Вырученная сумма достигала 2 млн руб. Поехали в разные стороны золотые монеты, посыпались пропуска, разрешения и пр., на «важных, ответственных постах» появились нужные люди – план Симановича мало-помалу стал превращаться в действительность… Так действовали «распутницы» – Симанович привлек к делу и Вырубову… Эту грубо скомпанованную сказку мы приводим скорее в виде курьеза, но, кто знает, может быть, Аарон Симанович где-нибудь и «конспирировал».

Что представлял собой Соловьев, обрисованный в материалах следствия в самых непривлекательных чертах? Основной тон для характеристики Соловьева был дан в показаниях двух офицеров, выступавших в роли не то добровольцев по сыску, не то официальных контрразведчиков. Одним из них был Мельник, появившийся в Сибири в мае и женившийся на дочери Боткина, другим – поручик Логинов, тесно с ним связанный. Оба принадлежали к тому монархическому толку, для которого вся вообще русская революция была детищем немцев.

Заподозрили они Соловьева после трагического финала, завершившего судьбу царской семьи в Сибири и болезненно сокрушившего попытки освобождения всех этих неумелых и неудачных организаторов. Толчок для подозрения дали рассказы Седова о тюменьской деятельности Соловьева, которая как бы парализовала намеченный план освобождения. На эту повесть Седова и ссылается Мельник в показаниях. Седов попал в кругозор Мельника и Логинова после возвращения своего из Петербурга, куда он поехал в начале мая. По словам главных организаторов конспирации «Tante Ivette» (в показаниях уже позднейших, эмигрантских в 21 г.), из доклада Седова выяснилось, что он «ничего абсолютно не выполнил из тех поручений, которые были возложены на него в отношении царской семьи». Тогда выяснилось, что во главе вырубовской организации в Сибири стоит Соловьев [290] , под влияние которого подпал Седов. Последний чувствовал себя сконфуженным. Он вновь поехал в Сибирь и в сентябре в Тобольске встретился с семьей Мельник, которая, по выражению следователя, помогла ему освободиться «от чар Соловьева». С этого момента начинается пристальная слежка за Соловьевым. Мельник показывал следователю (уже в августе 21 г.): «В последних числах сентября 18 г. N (т.е. Седов) попал ко мне в Тобольск; к этому времени относится и появление там Соловьева. Я попросил N узнать, для чего Соловьев здесь и почему он не мобилизован. На первый вопрос С. ответил уклончиво, а на второй сказал, что от военной службы он уклоняется, скрывая свое офицерское звание. Я просил N не терять его из вида. Через два-три дня N рассказал, что он был у Соловьева, у которого в номере сидели три незнакомых человека… Соловьев представил им N как своего друга. Подозрительный вид этих людей и иностранный акцент одного из них заставили N насторожиться. Много пили, но N был осторожен и внимательно следил за ними. Когда уже было много выпито и N вел беседу с Соловьевым, то слышал какие-то странные разговоры остальных гостей между собой. Говорили о какой-то подготовке и о каких-то поездах, но заметив, что обратили на себя внимание N, замолчали. Перед уходом N Соловьев посоветовал ему скорее уезжать, так как в Тобольске не безопасно. Когда я попросил N выяснить, почему считают пребывание здесь небезопасным, Соловьев представился ничего не помнящим… Дней через 5 – 6 в тобольской тюрьме, в которой содержалось больше 2000 красноармейцев и до 30 красных офицеров, вспыхнуло восстание, чуть ли не окончившееся разгромом города, так как в гарнизоне насчитывалось только 120 штыков. Поручик Соловьев исчез с горизонта за день или за два до восстания. Его приятели, которые, по собранным сведениям, имели какое-то отношение к шведской миссии, состоявшей из немцев… тоже исчезли…» Какая знакомая картина! Ведь это почти воспроизведение наблюдаемой Юсуповым фантастической сцены сборища «шпионов» на квартире Распутина (см. его воспоминания).

Соловьев во Владивостоке – февраль 19 г. Здесь за ним ведет наблюдение Логинов. «Он в этих целях сошелся с Соловьевым и пользовался его доверием», – говорит следователь Соколов. В декабре 19 г. Соловьев был арестован военной властью, «возбудив подозрение своим поведением и близостью к социалистическим элементам, готовившим свержение власти адм. Колчака». (Помощник Соколова Булыгин уже прямо говорит, что Соловьев был арестован Логиновым и Мельником.) «Соловьев подлежал суду как большевистский агент, – продолжает Соколов. – Но при расследовании выяснилась его подозрительная роль в отношении царской семьи, когда он был в Тобольске». Поэтому Соловьев был отправлен в Читу, где в это время находился следователь Соколов. Это уже было в феврале 20 г. Не будем проникать в тайну владивостокской фантасмагории – это слишком отвлечет в сторону. Отсылаю читателей к соответствующим страницам моей «Трагедии адм. Колчака», на которых до некоторой степени выяснено владивостокское сочетание социалистических и большевистских сил при своеобразном вплетении в этот симбиоз и антиколчаковской монархической акции. Судьба же арестованного Соловьева, по изображению ген. Дитерихса, была такова: «В камеру к следователю Соколову с криком ворвалась Мария Михайловна [291] и потребовала немедленного освобождения четы Соловьевых, как ее ближайших друзей… Удивление Соколова было полное, но выпустить он был принужден… Отобранные при аресте Соловьева бумаги остались при следствии. Из них выяснились его связи с петроградским центром и с немцами. В чем именно выявлялись связи, мог выяснить только допрос, но Соловьев, освобожденный из тюрьмы, поспешил скрыться… Вот почему окончательных выводов о роли и деятельности этой петроградско-берлинской организации сделать нельзя». В действительности Соколов многократно допрашивал Соловьева и пользовался даже отобранными у него и его жены дневниками.

Характеристика, данная Соловьеву следствием, при произвольном толковании материала была явно тенденциозна. Кто такой Соловьев? Он был сыном казначея Синода, состоявшего, по его словам, в «большой дружбе с Гр. Ефимовичем». Сам Соловьев, проникнутый с детства религиозными устремлениями, был близок в предреволюционные годы к распутинскому кружку [292] . (Стоит подчеркнуть, что при допросах в Сибири Соловьев на следствии в светлых тонах рисовал личность Распутина.) Перед революцией Соловьев оказался в ораниенбаумской школе прапорщиков. Состоял потом офицером во втором пулеметном полку и показал, что в дни «смуты» был схвачен, как офицер, на одной из улиц Петербурга и приведен в Гос. Думу. «Так ли это? Где правда?» – задается вопросом следователь, ссылаясь на показания известного нам пор. Логинова, что Соловьев был «одним из вожаков революционного движения среди солдат и сам привел их к зданию Гос. Думы». Следователь категорически отвечает: «Правду говорит Логинов, лжет Соловьев». Если мы припомним условия, в которых находились офицеры второго пулеметного полка, – это тот полк, который был помещен Пешехоновым, тогда комиссаром Петербургской стороны, в Народном Доме [293] , – то «правду» надо отнести скорее за счет показаний Соловьева. Логинов свидетельствовал, что революционная роль Соловьева не ограничилась приводом мятежного полка в Гос. Думу – он тогда же организовал «истребление кадров полиции» в Петрограде и был назначен с первого же момента адъютантом председателя военной комиссии Временого Комитета ген. Потапова, т.е. первого революционного штаба. «Я не пойду так далеко, – делает вывод следователь, – но нет сомнения, такое назначение мог получить только офицер-мятежник» (военная комиссия характеризуется с первого же момента, как «большевистская по духу»). Соловьев не объяснил следователю, как он совмещал в себе консерватизм патриархальной среды и офицера-мятежника – «ответом мне было молчание». Показания Соловьева мы знаем лишь в довольно случайных отрывках, приведенных в книге Соколова, – делать вывод на основании их затруднительно. Во всяком случае, в материалах, нам доступных и известных о первых днях революции, нигде не выступает активная роль Соловьева. Может быть, Соловьев уклонялся на следствии от прямого ответа по другой причине: роль его в первые революционные дни была действительно активна, но в другом смысле – через него, как устанавливает письмо 2 марта, имп. Ал. Фед. пыталась переправить известие мужу, застрявшему на пути из Могилева в Царское… [294]

Затем «офицер-мятежник» женится на дочери Распутина – Маре (Матрене), по утверждению помощника Соколова, в том же марте. Странный шаг для человека, делавшего революционную карьеру. По словам Булыгина, свадьба была даже в церкви Таврического дворца. Симанович, который ни в каком следствии не участвовал, добавляет, что на бракосочетании присутствовали даже министры-члены Врем. Правительства. Очевидно, дату свадьбы Булыгин почерпнул у Симановича, приписав ее к данным следствия. Соколов свадьбу относит к концу сентября (по ст. ст.), что соответствует и датам дневника жены Соловьева, цитируемого следователем. Соколов не дает объяснения факту женитьбы, но делает сопоставление: «В августе месяце 17 г., когда царская семья была уже в Тобольске, Соловьев ездил в Тобольск и пытался проникнуть к еп. Гермогену, установившему добрые отношения с семьей. Это ему не удалось. 5 октября (н. ст.) он женился на дочери Распутина и снова едет в Сибирь». Нам неизвестно, откуда следствие заимствовало весьма сомнительное сообщение об августовской поездке Соловьева в Тобольск и о неудавшейся попытке завязать сношения с Гермогеном. Он не мог быть тогда представителем Вырубовой, которая сама еще находилась в узилище, не мог отправиться в Тобольск, выполняя какие-то проблематические задания немцев, а тем более большевиков – даже если отнести его вторую поездку на время после женитьбы, т.е. почти за месяц до большевистского переворота. Это была эпоха Временного Правительства. Логично связать в нечто единое возможно только в случае, если присоединиться к фантастической, как всегда, версии Симановича, по которой Соловьев предложил именно Временному Правительству свои услуги по наблюдению за царской семьей, чтобы помешать ей бежать из Сибири. После падения Временного Правительства Соловьев продолжал свою работу при большевиках. Формально эту несуразную версию не поддерживает следствие, но только формально. Напр., Соколов, анализируя дневники супругов Соловьевых, приходит к выводу, что, женясь, Соловьев имел целью воспользоваться именем Распутина (зятю старца Григория верили), установить сношения и усыпить Императрицу «лживыми надеждами на мнимое спасение». Соколов угверждает это вне каких-либо дат. Булыгин вводит в рамки более точные, путая все хронологические даты. Он пишет: «Вскоре после увоза царской семьи в Тобольск Соловьев, по поручению Вырубовой и Дэн, снабженный полномочиями поверивших ему по рекомендации Вырубовой монархических организаций, едет в Сибирь. Он недолго пробыл в Тобольске, но успел за это время завести прочную связь с настоятелем Благовещенской церкви о. Алексеем Васильевым, а также с Романовой, новой горничной Императрицы. Через нее Соловьев успел передать узникам письма и часть денег, порученных ему для передачи, а главное внушить царской семье уверенность в близком избавлении, ибо “семья Гр. Ефимовича и его близкие не дремлют”; затем он переезжает в Тюмень, где обосновывается плотно, завязав дружеские отношения с местными властями. Большевистский переворот в октябре не отозвался на положении Соловьева – с новым начальством его отношения тоже быстро наладились…» Ограничимся пока отметкой, что горничная А. Романова, как устанавливают письма А. Ф., появилась в Тобольске лишь 8 декабря, т.е. через и 11/2 месяца после октябрьского переворота!

Следствие не сумело увязать противоречия, которые выпирают в изложении участников следствия (у Соколова в меньшей степени, чем у других). Соловьев женился на Маре Распутиной для того, чтобы войти в доверие к А. Ф. Это общее место расследования. «Кто он был и откуда появился – неизвестно: никто не знал его ни в Тобольске, ни в среде царской семьи», – утверждает Дитерихс. Конечно, это не соответствовало действительности, ибо «Бориса», как именует его А. Ф. в письмах к Вырубовой, Императрица знала давно. Можно было бы предположить скорее, что Соловьев женился на Распутиной в целях мимикрии, ибо появление его на родине жены могло представиться естественным. Но из дневника девицы Распутиной, цитируемого Булыгиным без числа, можно усмотреть, что вопрос о выходе Мары замуж за Соловьева был поставлен еще до революции (дневника ее 17 г. Соколов не касается). В этой записи значится: «Была вчера у Ани (Вырубовой)… Говорил опять тятенька…» (спиритические сеансы с вызовом духа Григория). И что это они все говорят мне: люби Борю да люби Борю. Он мне вовсе не нравится». Соколов подробно останавливается на дневниках Соловьевых для характеристики морального облика Соловьева и для того, чтобы вскрыть «тайну» брака Мары: «По чужой воле, а не любви, вышла дочь Распутина за Соловьева». Выдержками из дневников жены он стремится подтвердить характеристику, сделанную в показаниях наблюдавшего за четой Соловьевых Логинова: она «неразвитая, простая, запуганная и безвольная»; муж делал с ней, что хотел, – бил ее, гипнотизировал. Дневники рисуют нам семейную драму. Она возникла, очевидно, потому, что деловой брак оказался тягостным для обеих сторон: жена полюбила мужа, а муж не только остался хладен, но его раздражало повышенное настроение жены. 27 января жена записывает: «Вот я не думала, что будет скучно без Бори, но ошиблась… оказывается, его люблю», а через месяц, 24 февраля: «Дома был полный скандал, он мне бросил обручальное кольцо и сказал: я ему не жена». Еще через месяц, отмечая учащающиеся ссоры («Жизнь стала невыносимой»), в дневнике записывается: «Несколько месяцев тому назад он был для меня нуль, а теперь я его люблю безумно, страдаю, мучаюсь целыми днями». А со стороны мужа слышится «каждый день»: «у тебя рожа и фигура никуда не годятся». И жена все терпит. Позже, в июле, запись гласит: «за десять месяцев вижу только грубость», «одного боюсь – развода», «Боря ненавидит всех наших, это видно по всему», «как я вижу, Боря меня стесняется, т.е. не меня, а моей фамилии, боится, а вдруг что-нибудь скажут».