Услышав эти своеобразные ответы, я было чуть не разразился бранью за нелепость их и за игнорирование во мне офицера.

«Смотри — среди них нет почти молодежи, это все старших возрастов. Ага, то-то они и явились сюда», — проталкиваясь среди казаков к стоявшему на ящике и следившему за движением казаков подхорунжему, подумал я.

— Хотя на большом заседании представителей совета съезда казаков и говорено было о воздержании от поддержки Временного правительства, пока в нем есть Керенский, который нам много вреда принес, все же мы наши сотни решили прийти сюда на выручку. И то только старики пошли, а молодежь не захотела и объявила нейтралитет.

— Так, так. А где офицеры ваши?

— Да их не много, пять человек с двумя командирами сотен. А они к коменданту дворца пошли. Их позвали туда… Эй, вы, там, давай пулеметы туда в угол, вот разместится народ, тогда и их пристроим… А вы давно здесь? — уже обращаясь ко мне, продолжал подхорунжий, крепкий бородатый казак.

— С полудня. Ходили уже к телефонной станции, да толку не вышло, — уклончиво ответил я. — Вот что я вас хотел попросить, — продолжал я. — Здесь молельня царя есть. Так чтобы в нее не ходили.

— Зачем толкаться туда, казаки сами не пойдут, разве который пред образом лоб перекрестить захочет. Вы не думайте, поручик, станичники понятие большое имеют, — смотря мне прямо в глаза, добавил подхорунжий.

— Вот это спасибо. Ну, я побегу к своим, а вы, значит, располагайтесь, как можете, а когда придут ваши офицеры, пошлите сказать мне, — спрыгивая с ящика, попросил я.

— Слушаюсь, господин поручик, — вслед ответил подхорунжий.

Придя к первому взводу, где было назначено место моего пребывания для юнкеров связи, я застал поручика Скородинского и юнкера Гольдмана, явившегося с приказанием от капитана Галиевского. Но не успел я открыть рта для вопроса, что есть нового, как из соседней комнаты, слева расположенной, угловой, выходящей окнами на Миллионную улицу, вбежало двое юнкеров.

— Господин поручик, — разлетелись они ко мне.

— Стоп. По очереди. Говорите вы, в чем дело?

— Господин поручик, казаки нас выставляют из угловой комнаты. Взводный командир приказал просил вас прийти.

— Они ничего слушать не хотят и располагаются в комнате так, словно в конюшню явились, — возмущенно докладывал юнкер.

— А вы что хотите? — справился я у второго.

— У нас та же картина, господин поручик, но, кроме того, хотят еще в молельню пойти. Их не пускает часовой, а они кричат, что, может, умирать придется, так чтобы помолиться туда пустили. «Нам будет очень приятно помолиться там, где сами цари молились, — кричат они, — а вы не пускаете, жидовские морды». Часовой из наших евреев оказался. Юнкера обижались, и если вы не придете, то еще дело до драки дойдет, — с еще большею растерянностью доложил второй Юнкер.

«Смех и грех, — пронеслось в голове. — Это теперь не оберешься скандалов с этими бородатыми дядями».

— Александр Петрович, — пока только кончили свои доклады Юнкера, обратился ко мне поручик Скородинский, — вот как раз капитан Галиевский через юнкера связи приказывает отдать левую часть этажа обороне казаков, так как у них есть пулеметы, а нам сосредоточиться лишь в расположении моей роты.

— Ну прекрасно. Передайте в ваши взводы командирам взводов, чтобы они их привели в комнаты направо, — отдал я распоряжение юнкерам. — Фельдфебель Немировский! — обратился я к стоявшему невдалеке фельдфебелю 2–й роты и прислушивавшемуся к происшедшим докладам.

— Я здесь, — подлетел он со своею пружинностью в манере вытягиваться при обращении офицеров к нему.

— Наблюдайте за отданным приказанием. Да чтобы все это быстро было исполнено. Я буду при 1–м взводе 1–й роты. А пока пойдемте к молельной комнате, — предложил я Скородинскому, — посмотреть, что там за антраша выкидывают станичники, а то еще действительно врукопашную схватятся.

Через несколько минут все приняло обычный вид порядка в настроениях юнкеров, — сцепившихся с казаками, но теперь тоже удовлетворенных полученной возможностью войти помолиться там, где «сами цари с деточками молились», — как, мягко улыбаясь сияющими грустно глазами, говорили они.

— Как большие дети они еще, — возвращаясь к своим ротам, говорил я поручику. — Вот и на фронте я не раз наблюдал, как бородачи 2–й Уральской казачьей дивизии, увлекшись спором о преимуществах одного святого перед другим, абсолютно не обращали никакого внимания на лопавшиеся вокруг них гранаты и шрапнели. А однажды при отступлении я едва оторвал от богословского спора и выгнал из халупы шестерых казаков. Еще немного, и мы не успели бы сесть на коней и ускакать от вошедших в деревню австрийцев, — вспоминал я сюжеты фронтовой жизни.

— Да, они особенные, — соглашался поручик со мною. — И они мне очень нравятся, только не молодые, те так распустились, что противно на них смотреть.

— Да, да, а какие были это войска, — вздохнули мы и смолкли. Через открытые окна ночная прохлада освежала воздух комнат, уже пропитавшихся запахом сапог, внесенным нами в эти так взволновавшие наши чувства стены. Тишина, соблюдаемая юнкерами, позволяла улавливать звуки где-то вспыхивающей ружейной трескотни, что не мешало подумывать о кухнях, находящихся во дворце, на предмет использования их для приготовления чая юнкерам. И эти думы опять напомнили мне о моем 26–часовом голоде. «Хорошо еще, что Телюкин догадался сунуть коробку папирос».