В городе шел слух о подходе со стороны фронта казачьих полков, верных Временному правительству, или, как тогда говорили, «стоящих на платформе Временного правительства»… Добрался поэтому я в училище в радостном настроении.

Там уже находилось несколько казаков с офицерами… Их эшелоны стояли около полутораста верст от Москвы и могли быть поданы в город не позже завтрашнего дня. В училище с доверием ждали подхода конных частей, с помощью которых можно будет быстро восстановить порядок.

Но полковник Рябцев уже не пользовался авторитетом. Заключение им перемирия явно в пользу противника лишило его доверия.

«Полковник Рябцев или нас продает, или нас предает, — говорили многие. — Большевиков можно в порошок стереть. Но пусть он бросит сидение в думском комитете, пусть командует». Совет офицерских депутатов защищал Рябцева. По мнению Совета, командующий должен держать контакт с «общественностью».

Общий же голос был тот, что необходимо, чтобы авторитетный генерал принял бы команду. На состоявшемся совещании, где участвовал Н. Н. Щепкин, Новгородцев и много офицеров, было решено послать депутацию к Брусилову, находившемуся тогда в Москве.

Я был в составе этой депутации, и мы пошли к Брусилову немедленно. В своей квартире, в одном из переулков на Остоженке, он сидел в черном бешмете, этот обвеянный победами вождь армий, сухонький и седоватый, и ничего нельзя было прочесть на его бесстрастном лице.

«Я нахожусь в распоряжении Временного правительства, и если оно мне прикажет, я приму командование», — сказал Брусилов в ответ на горячие обращенные к нему мольбы.

Ушли ни с чем.

С утра 30–го числа заговорили пушки. Большевики поставили орудия в Замоскворечье и били по Кремлю прямой наводкой. Какой-то прапорщик распоряжался стрельбой. Снаряды попадали в соборы, Архангельский, Успенский, во дворец, разрушали вековые исторические святыни…

Почему-то били по Василию Блаженному, сбивали главы… От Большого театра стреляли по «Метрополю», занятому юнкерами, по краю городской думы.

Сразу обозначались потери.

В наступление мы никуда не перешли. Командования не было. Продолжались неизвестно для какой цели оборонительные действия. Большевики вели уже настоящие атаки против Никитских Ворот… Но александровцы держались твердо и атаки отбивали лихо.

Население попряталось. На улицах не было видно ни души. Помочь александровцам не шел никто. Часто большевистские пушки оставались без прикрытия, и не находилось в окружающих домах нескольких смелых людей, чтобы пушки эти испортить. Лишь кое–где несколько сестер милосердия устраивали перевязочные пункты, подававшие помощь раненым обеих сторон.

Едва стемнело, один лихой офицер с кучкой юнкеров поехал на автомобиле на Ходынку и на глазах толпы солдат увез из парка артиллерийских казарм орудие и ящик со снарядами… Орудие поставили на площади против Александровского училища. Успех попытки доказывал, что решительные действия дадут результат благоприятный. Надо было настоящего начальника.

Вечером у группы офицеров возникла мысль ликвидировать Рябцева. Выполнение этой задачи было возложено на доблестного офицера корнета Дурова.

«Что вам угодно?» — вскрикнул Рябцев, бледный и встревоженный, смотря на вошедших без доклада офицеров.

Корнет Дуров едва успел сказать, что кровь льется даром и офицеры не видят выхода из положения…

«Офицерские депутаты, ко мне!» — завизжал перепуганный командующий.

Из задней комнаты выскочил подпоручик Якулов, председатель Совета, и загородил Рябцева.

Момент был упущен. Рябцев исчез. Якулов, присяжный поверенный по профессии, разразился речью о самопожертвовании и дисциплине… Все осталось по–старому.

Первое ноября принесло новое разочарование. Союз железнодорожников, так называемый Викжель, после долговременного обсуждения постановил не пропускать в Москву казачьих эшелонов, дабы не брать тем самым стороны офицеров в гражданской борьбе.

Труднее и труднее становилось александровцам. Бессменные дежурства в караулах, на постах, где предательская пуля ждала из-за угла, недостаточное продовольствие, ежечасные потери, нарастающее, наконец, сознание, что дело проиграно, ощущение безысходности становившееся яснее и яснее, — все это понижало боеспособность немногочисленной национальной дружины.

Особенно убивало то, что «буржуазное» население, и в том числе огромное количество находившихся в Москве военных, предпочитало отсиживаться в квартирах, но на защиту социального строя не шло.

Пришлось уйти из «Метрополя», в котором невозможно было держаться после того, как большевики поставили пушку в расположенном напротив Малом театре. Уже трудно было держаться в Кремле, в котором были разбиты несколько ворот подвезенными орудиями.

2 ноября между Комитетом общественной безопасности и военно–революционным штабом был заключен и подписан мир.