А у одной в ушах - мизерные серебряные колокольчики, чтобы за ней все легини-парни оглядывались, не понимая, кто их зовет...

Наступило время крест целовать, и дедо видел, как некоторые губы выворачивают, чтобы приложиться не к самому распятию, а с тыльной стороны. Когда провозгласили благословение, дедо первый исчез из церкви.Чтобы, когда последний челядник кладет поклонный крест на чело, добежать до реки и бросить в быструю воду гробовую щепку.

Ибо какая-то из старших босоркань уже сообразила и неслась позади, чтобы тут же превратить мальчугана в терлицу - деревянную скамью, на которо трут коноплю.

Летит щепка в быстрину, а губы, посиневшие от страха, шепчут: «Плыви, заклятье, за водой, за железную ограду, за гору каменную - из моей руки, из моих очей, из моей памяти».

Дух забивали дедовы сказки.

Как мне теперь, в лесном пустырище, не хватало спасительного дедового косовища. А может, магической щепки, чтобы мог разглядеть, какие обитатели властвуют в сих ночных просторах. И чем я мог защититься, кроме бабушкиного заговора: «Шел Господь морем, по золотому мосту. Встретил призрак-искушение: «Сгинь, призрак- искушение!» Стал Господь суды судить: Господу ногавицы, судьям рукавицы, а черту бурелом. Через Божье сказание возьми свой бурелом от желтой кости и пойди на мхи, на болота, куда и голос христианский не заходит».

Из чащобного бурелома каждую ночь вопила какая-то животина: «Ди-и-и... Ди-и-и...Ди-и-и...»

Перебыв тревожную ночь, я шел на поиски съестного. Это была единственная моя забота: накормить себя и накормить огонь. Сухого хвороста вокруг ставало все меньше, а я так ленился идти в запоточину - на другой берег потока. Я ленился даже купаться в мочиле-водоеме, где благодатно просидел первые часы затворничества. Та вода, настоянная на хвое и листьях, сдобренная жирними подземными выбульками, возбуждала звериный аппетит. А мне и так хотелось есть едва ли не ежечасно.

Свою лень я объяснял себе слабостью от пустой растительной еды. А еще тем, что должен был сторожить огонь. Не помню, когда мылся и снимал одежду - из нее, если хлопнуть ладонью, клубилась пыль. Руки почернели не так от солнца, как от грязи с потом. С головы сыпался песок и пепел, а я лежал, пропитанный потом и дымом. И бездумно смотрел в небо. Тучки выводили в синей тетради какие-то письмена, а я не знал той небесной грамоты, чтобы прочитать. Да и не очень хотел. Я не знал, что делать на сей грешной земле. Догадывался, что когда-то съем все, приемлемое для желудка, сожгу весь валежник и тогда придется лезть в жуткую чащу.

А если там не найду поживу, что дальше? Как и сколько мне жить тут зверем?

Какая-то холодная и глупая пустота постепенно заполняла меня, вытесняя остатки теплоты сердца. Куда-то запропал мой приветливый норов, выветрился мой возбужденный дух. А с этим пришла какая-то твердость и сухость в теле, нежелание лишнего движения, какая-то болезненная усталось. Смертельная усталость. Как-то вечером, уже засыпая, решил завтра не подниматься. Ибо, казалось, уже и голод так не допекал.

Накалив в кострище толстых бревен, лежма пролежал я весь день, ночь, и второй день, и третий... Только слизывал потрескавшимися губами с бурьянцев росу. Животворная энергия покинула мои мощи, распластанные на подгнившем сеннике. Кости наполняла дремотная легкость. Перед глазами, когда я их изредка размыкал, сновали желтую паутину незримые пауки. В пальцах шевелились ленивые мурашки. Я сам не слышал своего дыхания. Лежа в каменье, сам становился неподвижным камнем. Обдутый ветром, сам становился воздухом.

И когда что-то кольнуло меня в переносицу, я вернулся издалека и сначала не понял, что это болит мое тело. С неимоверным трудом поднял я веки и увидел глаза - черные, хищные, неподвижные. Глаза ворона. Он сидел у меня на груди, намереваясь клюнуть во второй раз. И то уже должно было быть мое око. Богвесть из какого источника почерпнул я силы и выдыхнул сиплый крик. Ворон испуганно взлетел и сел на грабик, немощно росший из каменной дыры. Мой милый, единственный тут приятель-грабик.

Под тяжестью птицы деревцо хрустнуло и сломалось. Что-то в это мгновение хрустнуло и во мне. Какая-то жалость поднялась с донышка моего сердца и подошла к горлу. Жалость не к себе, почти превратившемуся в труп в этой каменной норе - жалость к бедолашному деревцу, которое едва держалось корешком тверди, но всеми силами тянулось к небу, и ветерок весело играл с ним. И сейчас эта воля к жизни была сломлена злой птицей-провесницей, прилетевшей на мою тризну.

Не знаю, как я ожил, как потянулся к тому грабу-калечке, выдергивал с головы волосы и перевязывал, крепил надломленный стволик.

Я хотел, чтобы деревцо жило.

Я и сам хотел жить.

С недалекого кряжа зизым глазом посматривала на меня унылая птица.

«Брат ворон, я еще не твой, - сказал я ему и сам удивился доброте своего голоса.
– Разве ты забыл, что ворон ворону око не выклюет?»

Настанет час, и ты не захочешь, не сможешь быть таким, как раньше. Это может случиться мгновенно. И этого не нужно бояться. Все изменяется в этом мире. И люди - тоже. Меняйся. Одевай новую сорочку на тело. Одевай душу в новые одежды. И не жди для этого нового утра или понедельника. Становись новым человеком уже.

Становись новым во всем. Выравнивай душу с природой. Сбрасывай с себя недобрые привычки вчерашнего - и оновишься. И облегченно пойдешь вперед. Не оглядывайся, не жалей затем, что осталось позади, что упало с твоего горба. То уже не твое.

И вновь пришла ночь. Темная и ворохобная, беспокойная - как всегда в этом лесу. Зори холодными пиками кололи очи. Звуки неугомонной возни наполняли непроглядь мрака.

«Ди-и-и... иди... Иди... Иди...» - звало из чащобы, и на сей раз тот зов показался мне призывным. Будто что-то и вправду звало меня на помощь. А может, и на помощь самому себе.