Что мне было терять? Я разворошил присланную ватру, раздул огонь, взял смолистую головешку. Густой мрак расступился, голоса невидимой мары-призрака нишкли, напуганные тени убегали с поля зрения. Робко шипел и прыскал искрами мой факел. И недаром - впереди что-то забултыхалось, заплескалось, множество ног или копыт затопало по земле. Словно упругий ветер промчал рядом, забрызгивая меня. Брызги знакомо пахли черным мочилом. Теперь я понимал, кто взбалтывает тут воду ночами - козы, а может, и кабаны, и прочая живность. Но чем их так привлекает эта вода?

Слева от меня журчал поток, обмелевший за неделю без дождя. Там что-то плескалось, бурлило. То - я разглядел, когда наклонил факел, - плес взбурунился, с темного зеркала проламывались, как стеклянные осколки, рыбины и хватали огненное крошево из моего смолоскипа. Видно, принимали его за мошкару.

«Рыба!
– повеселело на душе.
– Я жил рядом с рыбой, а ел всякую червячню!»

Ночь радостных даров продолжалась.

«Иди... Иди... Иди...» - громко звал из потем ков пугач- филин.

Я перешел реку (теперь, открыв рыбу, желал так называть свою проточину) и подступил к черному громадью деревьев. Чаща дохнула в лицо запахом прелых листьев, грибной плесени и мокрых перьев. Всматриваясь в городище стволов и сплетение кустарников, я видел, как с гнилых пней струились вверх фосфорические дымки, и ветер вихрил их над кронами. Те, что представлялись мне ведьмами-повитрулями.

Лес поскрипывал сухаринами-сухостойником, покашливал заглушениями, зажатыми в оврагах родниками, стонал сдавленной ветроломом грудью. Лес не был страшен, лес был болен. Это я понял тогда в тревожной темени - и чувство жалости сдавило сердце. Еще одной жалости после сокрушенного грабика. Ибо что и кого я мог тут жалеть? Разве себя. Но жалость к себе выветривалась, как в зной лужа. Это был первый знак выздоровления. Моя выстуженная и опустошенная душа ждала своего наполнения...

Обросив потухшую головню, я ощупью вернулся в свой стан.

И пришел, вымытый росами, новый Божий день. Думы, как ненакормленные дети, обсели меня. Да еще неприспанный голод точил кишки. Как добыть рыбу? Из шпильки-булавки я мог бы камнем отточить крючок, но где взять леску? Можно попробовать ловить руками под берегом, как мы рыбачили дитваками, но это не та река, не та рыба. Глушить ее каменем о камень? Но я был так слаб, что не мог и взглянуть на валун, не то что поднять.

«Палица, - подумал я.
– Ею владеть еще как-то смогу».

Срезал с акации ветку и заострил ее. Акация тверже дуба. Мы с дедом кололи из нее столбики для виноградника. Острый конец обжигали на огне и загоняли в землю-такой кол мог тридцять лет в земле стоять, не гнил. С акациевым копцем пошел я к реке. С бережка сразу узнал жемчужножелтых, раскормленных пстругов-форелей. Они аж кишели в быстрине, сверкая, точно бритвами, усеянными крапинками боками. Царская рыба!

Огромный валун перекрыл речище наполовину. Рядом водоворот, ища себе другое русло, намыл заводь, но валун так и не обошел. Рыбу, соображал я, нужно загонять в эту заплаву и оглушать колом. Войдя в реку, я с диким гоготом поплыл, точно шлюпка, вниз по течению. Рыбины стремительными борознами вспороли гладь, бросились врассыпную. Некоторые успели проскользнуть в перешеек у гати, но большой косяк я загнал на песчаную заплавину. Они твердо бились о ноги, трепетали, как живое серебро, а я бил копцем в это живое кипение и не попадал. Рыбины ускользали, все меньше их оставалось в западне. Тогда я отбросил палицу и сам плюхнулся в воду. Раскинув руки, будто широкой вершой, загребал я остаток рыбок на наклонный бережок. Рыбы бухали мне в грудь, шлепали хвостами по щека, ослепляли, но я греб из последних сил вперед. Я готов был зубами хватать добычу, лишь бы что-то иметь. Одна-единственная рыбина с мою ладонь с перепугу выбросилась на отмель - и я с радостным ревом упал на нее, прижал грудью. И долго и умиротворенно прислушивался, что это трепыхается - рыба или мое сердце.

Теперь уж и не вспомню, содрал ли я чешую, обезглавил ли рыбину или сразу же воткнул в жар, зато вкус тот помню и поныне - вкус тяжким трудом добытой поживы. Вкус телесной победы.

С того дня рыба станет моим любимым кушаньем на всю жизнь. Потому что это не просто еда, а - лекарство. Обычная рыбная трапеза умудряет молодого и омолаживает старого.

Сладкие мои, ешьте то, что надлежит есть человеку, а не свинье. Свинья жрет все подряд и без меры. Потому даже глазки у нее заплыли жиром. А вы едите ее и хотите после этого выглядеть иначе!

А взгляните на молодого теленка, что взбрыкивает на зеленом лужку. Не лучший ли выбор, если говорить о мясе?

Или сравните жирную утку, что едва тащится, и молодого когутика-петушка, летающего по двору. Или рыбу, стрелой пронзающую студеную воду... Так какой выбор подсказывает вам разум?

Еще раз говорю: человек похож на то, что ест. Выбирайте.

Для древнего грека после дневных трудов лакомым угощеньем был хлеб, сыр и вино пополам с водой. Римский легионер шел в сечу после горсти запаренного зерна, горсти фиников и кварты-кружки вина. Когда-то селянин косил весь день с миской гречки, куском сала и крынкой молока... А что и сколько едят ныне, да еще часто и без физических усилий?

После сорока лет (а лучше еще раньше) стоит навсегда забыть о такой еде: сладкая выпечка (кроме овсяной), масло, свиной смалец, маргарин, колбаса, сосиски, утка, жирное мясо, студень, какао, майонез, соусы, шоколад, конфеты, мороженое, сметана, сливки, буженина, мясные бульоны. Все эти дорогие изыски-прихоти, вытягивая деньги, еще пуще возбуждают аппетит, искушают вкус и разрушают, преждевременно состаривая, организм. Сердце устает от них, густеет кровь, вяло работает мозг.

Остерегайтесь жирного. Оно не только вредно, но и коварно. Чем жирнее еда, тем больше хочется есть. Кусок сала или шоколад вызывает у вас короткую радость. Вот почему нас так привлекает эта еда. Но «жировка» опасна, как всякое призрачное удовольствие. Вылейте бульон через лейку, раз, второй, третий... В какой-то раз увидите, что она забилась от жирного осадка. Что же тогда говорить о наших тоненьких сосудах, которые мы бездумно наполняем жирной кровью...