Но я все жду. Каждый день неизменно сижу здесь и жду. Кого? Кто он, этот человек? А впрочем, человек ли? Людей я не люблю. Скорее боюсь. Люди встречаются, говорят друг другу вымученные любезности: «Как поживаете? Что-то похолодало нынче». Повторяешь без конца эти пустые фразы, и вдруг начинает казаться — нет в мире большего обманщика, чем ты. Становится тоскливо и хочется умереть. Еще хуже, если твой собеседник окажется человеком вежливым и начнет не к месту осыпать тебя дешевыми комплиментами или самодовольно излагать свои взгляды на жизнь… Досадуешь на его ненужную предупредительность, и мир представляется тебе постылым до отвращения.

Неужели все люди одинаковы? Неужели жизнь лишь в том и заключается, чтобы говорить друг другу утратившие смысл слова, бояться и раздражать друг друга?

Я не люблю людей. Поэтому если я и ходила к кому-то в гости, то лишь в исключительных случаях. Чаще всего я целыми днями сидела дома вдвоем с матерью и молча шила. Да, это были самые прекрасные дни в моей жизни.

Но вот началась война, город встревожился, и затворничество стало тяготить меня. Душой овладело смятение — и покоя как не бывало. Мне стало казаться, что я должна работать, не жалея сил, приносить пользу людям… Возникло сомнение: а правильно ли я жила до сих пор?

Молча сидеть дома невыносимо, и я выхожу на улицу, бреду куда-то, сама не знаю куда. Заглядываю на базар, потом иду на станцию и долго сижу на холодной скамье. С надеждой: вдруг появится кто-нибудь? Со страхом: нет, лучше не надо. С отчаянной готовностью: если он все-таки появится, отдам ему свою жизнь, моя судьба в его руках.

Эти вздорные мысли, причудливо переплетаясь, теснят мне грудь, мешают дышать. Буду ли я жить? Умру ли? Не знаю. Я словно грежу наяву, страдая от собственной беспомощности. Фигуры людей, торопливо пересекающих площадь, начинают казаться далекими и такими маленькими, будто я смотрю на них в перевернутую подзорную трубу. Мир словно вымирает.

Чего же я жду? И не в том ли дело, что я разучилась владеть своими чувствами? «Война, душевное смятение, желание работать, приносить пользу людям», — да ведь я же лгу самой себе! Я просто ищу удобного случая для осуществления своих дерзких замыслов.

Вот я сижу здесь с отсутствующим видом, и никто не знает, какие отчаянные мысли теснятся в моей голове.

Но кого же я все-таки жду? Никакого отчетливого представления об этом у меня нет. Лишь мелькает что-то очень неясное. И все же я жду. С тех пор как началась война, каждый день прихожу на станцию, сажусь на эту холодную скамью и жду. Вдруг кто-то единственный улыбнется и окликнет меня? Ах нет, страшно. Нет, лучше не надо. Я жду не тебя… Но кого же? Мужа? Нет. Возлюбленного? Тоже нет. Друга? Нет, нет. Денег? Тем более нет. Душу умершего? Нет, нет.

Жду чего-то более спокойного, более яркого, светлого и прекрасного. Сама толком не знаю чего. Такого, как весна… Впрочем, нет. Скорее такого, как молодая листва, журчащий по лугам прозрачный ручей… Нет, и это не то. Ах…

И все же я жду. Жду, и сердце трепещет. Мимо торопливо идут люди. Нет, не он, и не он… Прижимая к груди сумку, я жду, и все во мне замирает в ожидании.

Не забывай обо мне. Каждый день я иду встречать тебя на станцию, иду и возвращаюсь ни с чем. Не смейся над глупой двадцатилетней девушкой. Лучше постарайся запомнить. Я нарочно не скажу, как называется эта маленькая станция. Ведь все равно когда-нибудь ты заметишь меня.

перевод Кима Минэ

Меня разбудил громкий звук быстро раздвинутой двери в передней. Но я не встала — я знала, это пришел муж. Он всегда возвращался домой поздно, и пьяным. Тяжело дыша, он зажег в соседней комнате свет и вдруг начал лихорадочно рыться в письменном столе и книжном шкафу, будто что-то искал там. Затем он тяжело опустился на татами, до меня донеслось его прерывистое дыхание. «Что он там делает?» — недоумевала я.

— Это ты? — окликнула я мужа. — Ты голоден? Если хочешь поесть, ужин в буфете.

— Да-а? Спасибо, — неожиданно ласково проговорил он. — Как себя чувствует наш малыш? Температура еще держится?

Этот вопрос удивил меня. Нашему мальчику в будущем году должно было исполниться четыре года, но то ли от недоедания, то ли по причине наследственности — муж мой очень пил, — то ли потому, что мальчик вечно болел, ростом он был меньше двухлетнего ребенка. Он едва умел ходить и почти ничего не говорил, из его ротика вырывались лишь отдельные звуки: ума, ума, ия, ия! Мне казалось, что он слабоумный. Когда я ходила с ним в баню, раздевала и брала его на руки, каким худеньким и некрасивым он выглядел! Жгучие слезы наполняли мои глаза, и я плакала, не стесняясь людей. Кроме того, у него часто повышалась температура или болел желудок. А мужу до этого, казалось, не было никакого дела, он почти не бывал дома, и я совсем теряла голову. Если я говорила ему, что мальчику снова плохо, он равнодушно отвечал: «Да? Надо бы показать его врачу», потом надевал свою крылатку и уходил. Но денег на врача не было, и мне ничего не оставалось, как только лечь рядом с малышом и молча гладить ею по головке.

И вдруг мой муж спросил о здоровье сына? Это было настолько необычным, что вместо радости мною овладело тревожное чувство, словно мороз пробежал у меня по спине. Я настолько растерялась, что не знала даже, что ответить.

— Можно войти? — раздался в этот момент за дверью высокий женский голос.

Я вздрогнула, словно меня окатили холодной водой.

— Добрый вечер, Отани-сан! — проговорил тот же голос более решительным тоном, и я услышала, как заскрипела в передней дверь.