Я учился тогда в лицее в северном городе Дзёкамати. Очень любил покутить. Но был при этом довольно прижимист. Старался стрелять сигареты у приятелей, не стригся, отказывал себя во всем, скопив же йен пять, потихоньку ехал в город и спускал там все до последнего сэна. За ночь я никогда не тратил больше пяти йен, но меньше пяти тоже не тратил. При этом мне всегда удавалось использовать эти пять йен с максимальной отдачей. Сначала я обменивал скопленные монетки у кого-нибудь из приятелей на пятийеновую банкноту. Как сильно билось мое сердце, когда мне удавалось получить новенькую, приятно хрустящую купюру! Небрежно сунув ее в карман, шел в город. Собственно, в этих вылазках в город раз или два в месяц я видел тогда основной смысл своего существования. В то время я постоянно хандрил, сам не зная почему. Абсолютное одиночество и абсолютный скептицизм. Говорить об этом вслух— непристойно! Ницше, Пиррону и Харуо [50] я предпочитал Мопассана, Мериме и Огая**, мне они казались более подлинными. В эти пятийеновые кутежи я вкладывал всю душу. Я входил в кафе, ничем не выдавая своего возбуждения. Наоборот, старался выглядеть усталым и пресыщенным. Если было лето, я бросал: «Холодного пива!» Если была зима, говорил: «Горячего сакэ!» Мне хотелось продемонстрировать, что я никогда, даже когда пью, не забываю о времени года. Брезгливо потягивал спиртное, не удостаивая вниманием красоток-официанток. У меня в чести были исключительно пожилые особы, с годами утратившие соблазнительность, но сохранившие похотливость, — в каждом кафе всегда найдется хоть одна такая. Я беседовал с ними, как правило, о погоде и о ценах. Я умел с фантастической скоростью подсчитывать стоимость выпитого. Как только число выстроившихся передо мной на столе бутылок из-под пива достигало шести, а кувшинчиков из-под сакэ — десяти, я резко поднимался, будто что-то вдруг вспомнив, и сиплым голосом бросал: «Счет!» Не было ни одного случая, чтобы счет оказывался больше пяти йен. Получив счет, начинал шарить по карманам. Будто забыл, куда спрятал деньги. Потом вдруг вспоминал про карман в брюках. Некоторое время неуверенно шарил там рукой, словно перебирая купюры. В конце концов извлекал из кармана пятийеновую банкноту и, удостоверившись, что это именно пять йен, а не, скажем, десять, протягивал официантке. «Сдачи не нужно», — говорил я, не глядя на деньги. Затем, сутулясь, широко шагая, выходил из кафе и, не оглядываясь, шел к общежитию. Со следующего дня я снова начинал копить монетки.

В ночь дуэли я зашел в кафе, которое называлось «Подсолнух». На мне было длинное синее пальто и ярко-белые лайковые перчатки. Я никогда не заходил в одно и то же кафе два раза подряд. Боялся, что кому-нибудь может показаться странным постоянство, с которым я извлекал из кармана непременно банкноту в пять йен. В этом «Подсолнухе» я был в последний раз месяца два назад.

В те годы был очень популярен один молодой иностранный киноактер, на которого я был немного похож, поэтому я часто ловил на себе женские взгляды. Вот и в тот раз, стоило мне войти в кафе и устроиться за столиком в углу, все четыре тамошние официантки, облаченные в разноцветные кимоно, выстроились перед мной. Дело было зимой. Я заказал горячее сакэ. И зябко поежился. Я научился извлекать выгоду из своего сходства с актером в самом прямом смысле этого слова. Одна из молодых официанток принесла мне сигарету, хотя я вовсе не просил ее об этом.

Кафе «Подсолнух» было маленьким, да к тому же еще и грязным. На одной стене висел плакат, с которого, устало опустив подбородок на руку и обнажая в улыбке зубы, каждый размером с грецкий орех, смотрела на меня крупнолицая женщина. По низу плаката шла надпись «Пиво Кабуто». На противоположной стороне висело огромное зеркало в золоченой раме. Входную дверь отделяла грязная штора из красно-черного полосатого муслина, над ней булавками была прикреплена фотография европейской женщины, которая широко улыбалась, раскинувшись на берегу озера. К стене напротив входа был прикреплен бумажный шарик. Он находился прямо у меня над головой. Все это раздражало меня своей полной безвкусицей. В кафе было три стола и с десяток стульев. В центре комнаты стоял калорифер. Я знал, что в этом кафе мне не удастся обрести душевный рокой. Но освещение в нем было тусклым, и я чувствовал себя более или менее сносно.

В тот вечер мне был оказан необычный прием. Я как раз осушил первый кувшинчик сакэ — мне его подливала здешняя пожилая официантка, — и тут та молодая, которая угостила меня сигареткой, внезапно поднесла ладонь к самому моему носу. Сохраняя полную невозмутимость, я поднял голову и заглянул в ее глаза. «Погадайте мне» — вот что означал ее жест. Я моментально это понял. Во мне было что-то такое, что заставляло окружающих тут же почуять во мне предсказателя судьбы, даже если я не произносил ни слова. Лишь мельком взглянув на ее ладонь, я пробормотал: «Вчера вы потеряли возлюбленного». Попал. Тут-то вокруг меня и забегали. Одна толстая официантка даже стала величать меня «сэнсэем». Я погадал всем. «Вам девятнадцать лет». «Вы родились в год Тигра». «Вы страдаете из-за человека, который вам не ровня». «Вы любите розы». «Ваша собака только что ощенилась. Щенков было шесть». Я не ошибся ни разу. Прислуживавшая мне пожилая официантка, худощавая и ясноглазая, смушенно потупилась, когда я сказал ей, что она потеряла уже двух покровителей. Эти странные попадания в цель взволновали меня самого куда больше, чем всех остальных. Я осушил подряд шесть кувшинчиков сакэ. И тут в дверях появился молодой крестьянский парень в куртке из собачьего меха.

Он сел за соседний столик, повернувшись ко мне своей меховой спиной, и потребовал виски. Собачий мех был пестрым. Появление парня моментально спустило меня с небес на землю. Я пожалел, что до этого так налегал на сакэ. Мне хотелось пить еще и еще. Чтобы сделать как можно более острым блаженство, которое я испытал в тот вечер. Между тем денег у меня оставалось только на четыре кувшинчика. А этого было слишком мало. Слишком мало. Украду. Украду виски у этого типа. Официантки наверняка отнесутся к этому как к сумасбродной шутке чудака-предсказателя, а не как к обычной краже, они не осудят меня, наоборот, станут мне рукоплескать. Да и у этого парня моя скверная проделка скорее всего вызовет лишь кривую ухмылку — что взять с пьяного дурака. Итак, вперед! Протянув руку, я схватил стакан виски с соседнего столика и преспокойно осушил его. Рукоплесканий не последовало. Все притихли. Парень встал и повернулся ко мне. «Выйдем-ка!» С этими словами он двинулся к двери. Я усмехаясь пошел за ним. По дороге мельком заглянул в зеркало с позолоченной рамой. Спокойный, красивый мужчина. На заднем плане в зеркальном омуте тонуло огромное улыбающееся женское лицо. Ко мне вернулось самообладание. Уверенным резким движением я отдернул муслиновую штору.

Мы остановились под прямоугольным фонарем, на котором желтыми латинскими буквами было написано: «PODSOLNUH». В темноватом дверном пролете белело четыре женских лица.

Мы начали препираться:

— Нечего делать из меня дурака!

— Никто и не делал. Я с тобой заигрывал. Что, нельзя?

— Я простой крестьянин. И ненавижу всякие ваши штучки.

Я еще раз всмотрелся в его лицо. Небольшая коротко стриженая голова, тонкие брови, выкаченные глаза с тяжелыми веками, смуглая кожа. Ростом он был мне по плечо. Я подумал, что хорошо бы перевести все в шутку.

— Мне просто захотелось виски. Очень уж ты аппетитно его пил.

— Я тоже хотел виски. И не собирался ни с кем делиться. Вот и все.

— Очень откровенно сказано! Ты славный парень!

— А ты наглец! Небось, просто студент-недоучка. Ишь, напудрил рожу-то!

— Вовсе нет, я гадальщик. Предсказатель судьбы. Не ожидал?

— Перестань разыгрывать пьяного. Немедленно проси прощения!

— Для того чтобы меня понять, нужно мужество. Хорошо сказано, правда? Я — Фридрих Ницше.

Я все ждал, что официантки его остановят. Но они собрались у входа и совершенно спокойно ждали, когда он ударит меня. И он ударил. Его правый кулак вдруг возник у самого уха, и я вобрал голову в плечи. И тут же отлетел далеко в сторону. Впрочем, правильнее сказать, отлетела моя шапка с белой лентой, она приняла удар на себя. Улыбаясь, я нарочно медленно двинулся к ней, чтобы поднять. Дорога была осклизлая из-за каждодневных дождей, больше похожих на снег. Присев на корточки, я поднял заляпанную грязью шапку. И тут вдруг решил сбежать. Во всяком случае, сохраню пять йен. И выпью где-нибудь в другом месте. Я пробежал всего несколько шагов. Поскользнулся. Упал навзничь. Наверное, я был похож на раздавленную лягушку. Представив себе, как ужасно я выгляжу со стороны, я рассердился. Я был весь в грязи — и перчатки, и тужурка, и брюки, и плащ. Очень медленно поднявшись, я направился обратно к парню. Он стоял, окруженный официантками, явно готовыми его защищать. У меня не было ни одного союзника. Поняв это, я разозлился.