А Шпанский ему:

— Накось! — И постукал себя ножницами по носу. — Вот это видел?

— Ты что же, собираешься торговать краденым товаром? — попробовал Румцайс вразумить его по-хорошему.

— Приятно услышать такое именно от разбойника!

Шпанский презрительно скривил губы и как ни в чём не бывало продолжал стричь радугу.

Румцайс вынул пистолет.

— Видишь пистолет? Я сейчас как стрельну, а ты как испугаешься, и я всё равно отберу у тебя радугу.

— Ничего ты не выстрелишь, — преспокойно отвечает лавочник. — Сырость-то вон какая тут от радуги. Порох твой давно отсырел.

Румцайс нацелился пистолетом в угол и нажал курок. А пистолет — молчок.

— Вот видишь, — хихикнул Шпанский и знай себе стрижёт.

Засунул Румцайс пистолет назад за пояс и вышел из лавки. Встал на площади, опёрся на борт фонтана и задумался: как найти управу на галантерейщика?

На башенных часах пробило двенадцать. Двери ратуши распахнулись, из них вышел бургомистр Гумнал, постоял, поглядел, какая погода на дворе, и, как обычно, направился в обход площади на прогулку. Он важно шагал в новых радужных штанах под аркадой галереи, не шагал, а, можно сказать, нёс себя.

Румцайс посмотрел на Гумпала, и его осенило в голову пришла та самая нужная мысль, которую он ждал. Он тихонько перебежал площадь и спрятался за одной из колонн галереи возле лавки Шпанского.

Когда Гумпал важно прошествовал мимо, Румцайс подстерёг его, и — хвать за радужные панталоны, сдёрнул их и лишил бургомистра заодно со штанами и всей его важности. Гумпал ахнул и влетел в лавку галантерейщика.

— Что за дрянь ты мне подсунул вместо ткани? — закричал он с порога. — В жизни подобного не видел! Штаны с меня ветром сдуло или уж не пойму, как ещё. Ты продал мне негодный товар, я через это пострадал, потеряв штаны, а вдобавок и своё достоинство. За штаны ты заплатишь семь гульденов, а за утрату мной достоинства — триста.

Шпанский — ни в какую: не дам, мол, и всё тут.

Гумпалу надоело препираться с лавочником. Свистнул он что есть силы в свисток, и в тот же миг на свист явился староста Фиштула с двумя городскими стражниками.

— Шпанский, шагом марш в кутузку!

А Румцайс, не теряя времени, принялся орудовать у Шпанского. Он быстренько смотал радугу, что лежала на прилавке, и засунул сё за пазуху. Радуга такая тонкая и нежная, что её вошло бы туда и тысяча метров! Потом он как ни в чём не бывало вышел из лавки.

Дома Маня взяла иголку и сшила куски, которые лавочник успел порезать. Она трудилась до тех пор, пока всю не сшила. И тогда Румцайс снова повесил радугу на небо, только ичинский конец подтянул немного повыше, чтобы Шпанский больше не мог его достать.

Когда Ржаголецкий лес перестал дрожать и трепетать после страшной грозы, переломавшей немало деревьев, Румцайс сказал Мане:

— Дров у тебя теперь довольно, а я отправлюсь на рыбалку, принесу чего-нибудь к обеду.

— Поторопись, Румцайс, полдень близко, — напомнила ему Маня.

Румцайс вырезал ореховый прут, сделал себе удилище. Привязал к нему леску, сплетённую из шести конских волосков, на крючок нацепил муравьиное яйцо. И сел с удочкой на берегу лесного озера выше пещеры, где издавна находились владения водяного Ольховничка.

Волны поигрывали поплавком, но ни одна рыба не тронула приманку.

Румцайс встал, решив сходить в Ичин и купить к обеду хотя бы селёдку. Тут поплавок заплясал и исчез в чёрной глубине омута. Румцайс дёрнул удочку с такой силой, что в кронах дубов загудело. Но на крючке вместо рыбы Румцайс увидел пробку. Здоровенную, выточенную из крепкого дуба затычку.

Румцайс недоуменно покачал головой, отцепил её и зашвырнул в траву.

А по воде пошли круги, посреди озера образовалась воронка, вода в ней стремительно завертелась, даже в глазах зарябило, и всё убывала, пока не показалось голое дно. И в нём — чёрная дыра.

А у дыры сидит водяной Ольховничек и так это кисло говорит Румцайсу:

— Спасибо тебе огромное за то, что ты выдернул затычку из пруда. — И, расстроенный, грустно кривит свой лягушачий ротик.

Румцайс попробовал его утешить:

— Не огорчайся. Я сейчас верну её на место.

Но как пи искал он пробку в траве на берегу, как ни шарил — не нашёл.

Водяной Ольховничек тем временем высыхал и усыхал, делаясь всё меньше и меньше, и жалобно причитал:

— Ах, Румцайс, чтоб тебе было так же жарко, как мне сейчас! Если ты сию минуту не вернёшь пробку на место, я высохну и превращусь в щепку!

Он и правда высыхал и становился меньше и меньше. Не приди туда Маня с ведром воды, тут бы и конец наступил Ольховничку. Румцайс поскорее сунул Ольховничка в ведро, ещё и похвалил новую квартиру: