. . . . .

Часа полтора-два сидел в одном ленинградском учреждении, ждал, пока выпишут справку. От нечего делать наблюдал за одним из служащих. Это еще молодой человек — слегка за тридцать. Невысокого роста, лысеющий, чистенько одетый, в пенсне, с черными коленкоровыми нарукавниками. Какую он исполняет должность — не знаю, но делать ему, как и мне, абсолютно нечего. И вот он бродит, зевая, по комнате и ищет для себя занятия. Подошел к настенному календарю, оторвал сразу три листочка — за вчера, за сегодня и за завтра. Внимательно читает все три странички. Какую-то пищу для ума находит даже на той стороне листка, где стоит дата, название месяца и дня. Потом складывает листки пополам и прячет их в задний брючный карман. Задница у него блестит — проерзал на стуле.

Опять бродит, опять зевает. Да так еще зевает, что страшно за его скулы.

Потом подходит к телефону, звонит домой, вызывает домработницу. Спрашивает — есть ли солнце в комнате? И сколько градусов? Ждет, пока домработница сходит и посмотрит.

Снова погуливает, посвистывает, почесывает щеку. Снова звонит по телефону:

— Дайте справочную.

Просит сказать номер телефона вегетарианской столовой. Точного адреса не знает, но нужного добивается настойчиво — звонит по разным номерам, в разные учреждения. Наконец дозванивается до вегетарианской столовой:

— Какое сегодня меню?

Там, по-видимому, интересуются, кто спрашивает.

И он, прикрыв ладонью трубку, негромко говорит:

— Управление милиции.

Снова гуляет по департаменту. Вегетарианское меню вызвало аппетит и жажду. Наливает из графина воды, но сразу не пьет, а ставит стакан на батарею парового отопления.

Заходит посетитель, обращается к нему с вопросом. Он усаживается за стол, выдвигает ящик и, не глядя на просителя, глухо говорит:

— Простите, мне некогда.

В эту минуту мне приносят нужную бумагу, и я лишаюсь удовольствия продолжать наблюдения за этой крысой.

. . . . .

«Если я умру, дорогая Мария, то это ведь входит в мою профессию», — писал своей жене генерал Клаузевиц. Между прочим, Клаузевиц, как и его штатский современник Гегель * , умер от холеры.

. . . . .

Хорошо сказал М. М. Антокольский-скульптор:

«Художник только тот, кто столько же страстно любит человека, как и свое искусство».

. . . . .

Подмосковный писательский дачный поселок называют:

— Неясная Поляна.

. . . . .

Скобарь (псковитянин) говорит:

— Обманул кондуктора: купил билет, а сам пешком пошел.

. . . . .

Экспромт Маршака:

. . . . .

Вчера выступал в школе. После чтения рассказов меня окружили ребята. Просят:

— Напишите книгу о нас! О нашей школе.

— Хорошо, — говорю. — Напишу. С удовольствием. Только если вы мне поможете.

— Поможем, поможем!

— Ну, давайте расскажите что-нибудь интересное…

Стали припоминать. Ничего интересного как будто и нет. Подрались. Прозвище у мальчика: Сосиськин. Ходили на экскурсию в порт…

Через полчаса я вышел на улицу. Направляюсь к остановке и чувствую — кто-то идет следом. Два парня, шестиклассники. Идут в некотором отдалении, подталкивают один другого:

— А ну, расскажи!

— Вали лучше ты расскажи.

Наконец один из них, похрабрее, догоняет меня, — останавливается и говорит:

— Товарищ Пантелеев, можно вам рассказать один случай?

— Пожалуйста. Сделай одолжение. Буду рад.

— Только вы дадите слово, что никому не расскажете?

— Конечно. Не расскажу. Никому.

— Даете слово?

— Даю клятву.

— А напишете об этом?

— Если интересно, то, может быть, и напишу.

— А наши фамилии укажете?

— Как вы хотите…

— Нет, пожалуйста, не указывайте, — испугался мальчик.

— Хорошо. Не укажу. А что это, интересно, за тайна у вас такая?

Мальчик оглянулся. Товарищ его стоял на углу и тоже, как мне показалось, волновался и оглядывался.

— Что, — я говорю, — за страшная история, о которой вы не решаетесь рассказать?

— А история вот какая: мы с товарищем печатали и распространяли листовки.