Внезапно игра наша прекращается. Аня вспомнила, что мама запретила ей бегать, — она без галош, а во дворе сыро. Мы переходим к стене, где серая полоска сухого асфальта, и довольно долго разговариваем, болтаем обо всем на свете.

— Вы заметили, — спрашивает у меня Аня, — что когда Валя говорит, она прибавляет к каждому слову букву «у»?

— Нет, — говорю, — не заметил. А как же это она говорит?

— Ну, например: у квартире, у саду, у лесу.

— А ты как говоришь?

— Я говорю: в лесу, в квартире…

— Ну это потому, что ты говоришь по-русски, а Валя по-украински.

Тут вмешивается в разговор сама Валя.

— А у нас есть одна девочка. Так она говорит только по-украински. Потому что у нее два зуба выпало.

— Интересно! — говорю я. — А если у нее три зуба выпадут, что ж она — по-немецки говорить начнет?

Но девочки не понимают моего остроумия. Обе они вежливо улыбаются и молчат.

Потом Аня открывает рот и показывает:

— Посмотрите, у меня два зуба качается.

Зубки совсем мышиные, маленькие, острые.

— А когда мама с базара пришла, так у меня целых три качалось, — хвастается она.

— Ишь ты какая, — говорю я с завистью.

Наша беседа привлекает внимание домохозяек. В окнах появляются любопытные. Женщины таращат глаза, смеются. Но я не обращаю на них внимания. Я предлагаю девочкам сыграть еще как-нибудь. Однако любопытных и в окнах и во дворе прибавляется. Играть же на забаву толпе я не привык. Я не шарманщик и не уличный певец. Играл я для себя, для души. И вот я раскланиваюсь с девочками, пожимаю их маленькие ручки и шагаю домой, где ждет меня чрезвычайно срочная и неинтересная работа.

. . . . .

Жанр, от которого пахнет сургучом: заявка.

. . . . .

На днях я вернулся домой и не мог достучаться. Хозяйка ушла на базар, оставила ключ Анечке и приказала ей сидеть во дворе на скамейке и караулить меня. Девочка заигралась и не заметила, как я прошел в подъезд. Я долго и безрезультатно стучался. Наконец открывается соседняя дверь и на пороге появляется девочка шести-семи лет, стриженная по-мальчишески, в вязаном свитере. Это та самая девочка, которая сказала про своего папу: «чтоб он помер». Ее оставили дома караулить квартиру, она услыхала стук на лестнице и не вытерпела, вышла. Мы долго беседовали с нею. Она сбегала в квартиру, принесла ключ, пыталась открыть мою дверь — не удалось. Девочка не по летам солидна, как, впрочем, и большинство одесских детей.

— Вы представьте, у нас вчера вязанку украли!

В передней висела вязанка — вязаная мамина кофта, — кто-то зашел с лестницы и стащил ее.

— Как же ты не боишься открывать дверь?

Тогда она, спохватившись, удаляется за порог и захлопывает дверь перед самым моим носом. Но через минуту, не выдержав, появляется снова.

Мы болтаем с нею о разных вещах. Девочка мне не нравится. Она хвастлива, врет на каждом шагу, говорит, например, что у нее три собаки, и вообще всячески пытается вызвать во мне зависть.

— Папа дарит мне страшно много игрушек. У нас есть телефон. У меня около тыщи книг…

— Не простудишься ты? — спрашиваю я, чтобы оборвать эту надоевшую мне болтовню.

Но девочка не уходит.

Вдруг внизу на лестнице раздаются шаги.

— Это с кем ты там? — слышится испуганный и возмущенный голос. Возвращается мама. Зина захлопывает дверь и убегает.

— Я вот тебе… Наказание ты мое!

Женщина стучит. Дверь не отворяется. Она звонит. Звонит еще раз. Наконец за дверью раздаются торопливые шаги и голос:

— Кто там?

Не желая участвовать в развязке этой драмы, соучастником которой до некоторой степени привелось быть и мне, я поспешно удаляюсь. Через десять минут услужливые соседки помогают мне разыскать ключ.

Сегодня я встретил на лестнице Зину.

— Ну, как вы — попали все-таки тогда в квартиру? — спрашивает она.

— Конечно, попал, — говорю я. — Что ж я, по-твоему, ночевать на лестнице буду? Я не такой дурак, как ты думаешь. А тебе что, попало от мамы?

— Хе! Велико несчастье! — говорит, усмехаясь, эта шестилетняя одесситка и удаляется — без поклона и без малейших признаков уважения к взрослому человеку, который удостоил ее чести беседовать с нею.

. . . . .

На Дерибасовской милиционер и дворник подняли загулявшего капитана дальнего плавания, взяли его под ручки и повлекли в район. Кто-то в собравшейся толпе:

— Ну, теперь поплыл. Прямым рейсом! Одесса — Херсон!

. . . . .

Заключив не очень охотно договор на сценарий с Одесской кинофабрикой, я послал в Ленинград Т. Г. такую телеграмму: