Провели в лесу часа три с половиной. Устраивали привал, завтракали, ели хлеб, сыр, помидоры.

. . . . .

Перед ужином зашла ко мне. Теперь, когда у нас гости, это бывает не часто.

Не помню, в связи с чем, стал считать ее пальцы:

— Один, два, три, четыре, пять…

— Нет, — говорит, — не пять, а три.

— Пять!

— Нет, три!!!

Пришла мама, сказала, что пора спать. И я тоже говорю:

— Да, да, спать, спать, Маша!

И вдруг заревела.

— Не хач-чу!!!

А через пять минут, когда мама разоблачала ее, сказала:

— Мамочка, я спать хочу! Я очень хочу спать.

26.8.60.

Вчера вечером уехал дядя Игорь.

Сегодня прохладный, грустноватый осенний день. Небо в серо-лиловых облаках. Солнце пробивается изредка. Грустновато гудит где-то очень высоко самолет: то провалится, то вынырнет. Покаркивают вороны.

Машка играет с двумя тетями Ирами на куче песка у недорытого колодца.

Обе тети сегодня собираются в Питер.

28.8.60.

В лес вчера не ходили. Папа и Маша ездили в Лугу; папе нужно было на почту, а Маше он обещал съездить с нею на рынок. Попали туда поздно, однако оба получили удовольствие. Очень уж хорошо пахнет в это время года и в такую прохладную, осенне-летнюю или раннеосеннюю погоду рынок. Виноград, яблоки, сливы, овощи, грибы, сено, конский навоз — все это смешивается в такую прелестную «гамму», и все это не стоит на месте, а бродит, колышется, вливается в тебя вместе с другими запахами осени — прелым листом, дымом.

. . . . .

Спала Машка после обеда, без преувеличения, как убитая. Будил ее минут двадцать, щекотал, сажал, ставил на ноги, она падала бессловесным тючком на подушку и продолжала спать. Больше трех часов спала, а если бы не разбудил — спала бы и еще…

…На рынке мы купили китайских яблочек, репы, ревеня, редиски (оба мы ее очень любим!), салата и прочее. Репу Машка в этом году ест впервые и ест с удовольствием.

. . . . .

Когда садились ужинать, появились две Машины подруги — Оля и Таня. Мама усадила их пить чай с вареньем. Я уходил на родник за водой и не слышал, но мама говорит, что между девочками шел очень смешной разговор. Семилетняя Таня поступает нынче в английскую школу. Ездила в Ленинград, держала вступительные испытания.

— Учительница мне сказала: «бест». Я, правда, не знаю, что такое «бест»… Но зато я знаю по-английски «гуд бай», «гуд мони»…

Машка этого бахвальства не выдержала:

— А я знаю по-грузински: «Генацвале, иди ко мне!»

29.8.60.

Дачная хозяйка купила и оставила нам на откорм четырех цыплят. Ежедневно — после завтрака, обеда и ужина — мы ходим с Машей кормить их. Конечно, для нее это большая радость.

Закрывая на ключ сарайчик, где помещаются цыплята, я объяснил, зачем это делают (ответил на ее вопрос: «А зачем ты закрываешь?»):

— Кошка может залезть или даже лиса.

— Ой, я боюсь!

— А чего тебе бояться?

— А девочек она ест?

. . . . .

Все эти дни приходит к Маше, играет с ней восьмилетняя Оля, внучка нашей молочницы. Играли они вчера в больницу, в сестер и докторов. В конце концов девочки поссорились и Оля ушла.

Мама спрашивает у Маши:

— Почему Оля ушла?

— Мы поссорились.

— Из-за чего же вы поссорились?

— Из-за чего?

Морщит лобик, задумывается. Всегда это меня умиляет: что делается там, за этой смуглой кожицей, за этой тонкой косточкой? Никогда, насколько я помню, не было, чтобы она ответила: «Не знаю».

Но тут пауза затягивается, и мне приходится повторить вопрос:

— Из-за чего же вы, — я говорю, — поссорились?

— А я сама не знаю.

Я вышел в сад, вижу — Машка играет одна. Издали кричит мне:

— У меня больница здесь!

Подхожу, вижу — режет себе палкой руку.

— Ты что делаешь?

— Я ободрацию делаю.

. . . . .

День тихий, даже благостно тихий. Тепло. Но небо серое, осеннее.

А у нас захворала мамочка. Еще вчера, в Луге, кашляла и чихала.

А сегодня проснулась совсем больная. И все-таки готовила нам завтрак, хотела заниматься с Машей гимнастикой, но не была к этому допущена.

30.8.60.

Мама все еще хворает.

Машка спит рядом с ней в своей деревянной кроватке. Я объяснил ей, что мамочка больна, что можно от нее заразиться и чтобы она не лезла к ней целоваться.