— Так что у вас есть возможность, — сказал Пол, — стать чрезмерно богатым.

Взгляд его по-прежнему был непреклонно направлен куда-то за спину Чилдана.

— Эта идея несколько ошарашила меня своей эксцентричностью, — сказал Чилдан. — Делать амулеты на счастье из таких вещей — это не укладывается в моей голове.

— Потому что весь ваш деловой опыт противоречит этому. Вы привыкли к предметам пикантным, которые доступны лишь посвященным. И я из этого же теста. И те лица, о которых я упомянул, те, которые в скором времени посетят ваш магазин.

— А что бы сделали вы, будь вы на моем месте? — подхватил Чилдан.

— Не надо недооценивать возможностей, таящихся в предложении этого почтенного импортера. Он очень прозорлив. Вы и я — мы не представляем себе, какое огромное число людей невежественно. Они могут радоваться штамповке — наслаждение, для нас недоступное. Мы должны быть уверены, что обладаем чем-то единственным в своем роде или, по крайней мере, чем-то редким, что есть у немногих, и, конечно же, чем-то истинно уникальным, подлинным, не копией и не дубликатом.

Он продолжал смотреть мимо Чилдана в пустоту.

— Что это не что-нибудь, отливаемое в десятках тысяч экземпляров.

«Интересно, а не пришла ли ему невзначай мысль о том, что львиная доля исторических предметов в магазинах, вроде моего, не говоря уж о большинстве экземпляров в его собственной коллекции, — всего лишь имитация? В его словах можно проследить некоторый намек. Будто бы про себя он говорит мне что-то совершенно отличное от

того, что говорит вслух, двусмысленность, столь характерная для Оракула, качество, как говорят, восточного склада ума. А на самом деле он произносит вот что: «Кто вы такой, Роберт? Тот, которого Оракул называет «нижестоящим человеком», или тот, кому предназначены все добрые советы Оракула? Нужно решать прямо здесь. Выбрать можно либо один путь, либо другой, но не оба. А момент выбора наступил сейчас».

Роберт Чилдан спросил себя: «Каким же путем пошел бы «вышестоящий человек», по крайней мере, по разумению Пола Казуора? А то, что здесь передо мной, — это ведь не тысячелетнее собрание божественных мудростей, это просто мнение одного смертного, одного молодого японского бизнесмена. И все же тут есть рациональное звено, «Ву», как сказал бы Пол. «Ву» создавшегося положения состоит в том, что, как бы мало нам это ни нравилось, реальность, а тут не может быть сомнений, отвечает образу и подобию мыслей этого импортера. И если у нас такой узкий взгляд, это плохо. Мы должны, как утверждает Оракул, приспосабливаться. И ведь потом оригиналы все еще могут продаваться в моем магазине придирчивым покупателям. Ну, например, таким, как друзья Пола».

— Вы колеблетесь, — заметил Пол. — В такой ситуации каждый, несомненно, предпочел бы побыть в одиночестве.

Он направился к двери кабинета.

— Я уже решил.

Глаза Пола блеснули.

Поклонившись, Чилдан сказал:

— Я последую вашему совету. Сейчас ухожу, чтобы навестить импортера.

Он взял сложенный листок бумаги.

Странно, но ему показалось, что Пол остался недоволен. Он пробормотал что-то невнятное и вернулся к своему столу.

«Сдерживать свои эмоции они умеют до конца», — подумал Чилдан.

— Спасибо вам большое за помощь, — сказал он.

Он собрался уходить.

— Когда-нибудь я получу возможность отплатить вам тем же и всегда буду об этом помнить.

Молодой японец все еще никак не реагировал. «Да уж, — подумал Чилдан, — правду говорят, что они непробиваемы».

Провожая гостя до двери, японец, казалось, был поглощен только проводами и вдруг неожиданно выпалил:

— Американские ремесленники сделали это вручную, не так ли? Это плод их индивидуальности?

— Да, от предварительного эскиза до окончательной полировки.

— Сэр, а согласятся ли эти ремесленники? Я почему-то представил себе, что у них были совершенно другие планы, мечты касательно их товара.

— Я беру на себя смелость утверждать, что их можно переубедить, — сказал Чилдан.

Ему самому эта проблема казалась пустяком.

— Да, — сказал Пол, — полагаю, что можно.

Что-то в его голосе показалось Роберту Чилдану неожиданным, что-то туманное было в его в словах. Внезапно Чилдана осенило.

Он, без сомнения, расшифровал всю эту двусмысленность, будто с глаз спала пелена.

Конечно же то, что происходило на его глазах, было абсолютным и жестоким отрицанием американского таланта. Как это было цинично, а он, прости Господи, заглотнул и крючок, и леску, и удочку.

«Японец заставил меня согласиться, шаг за шагом ведя по узкой тропинке к пропасти, куда свалил продукцию американских мастеров, якобы ни на что уже более не пригодную, как только служить моделью каких-то вшивых амулетов. Вот так они и правят нами: не жестокостью, а утонченным, искусным, бесконечным коварством. Господи! Мы — варвары в сравнении с ними, — понял Чилдан. — Мы не более чем деревенские простофили перед лицом их безжалостной логики. Пол ведь не говорил — и так и не сказал мне, — что наше искусство не имеет никакой ценности, он заставил меня самого признать это. И какая в конце концов ирония в том, что ему досадно мое согласие с этим. Мягкий, цивилизованный жест, которым он выразил скорбь по высказанной мной же правде».