Многие любят постоянно жаловаться, что им ни на что не хватает времени.

Я этого никогда не понимал — я был постоянно занят очень многим сразу и успевал все. Кроме напряженной хирургической работы и докторской диссертации, я читал много научной, исторической и художественной литературы и не переставал писать стихи. На моем письменном столе одновременно лежали: эскизы изобретений, черновики научных статей, главы диссертации и начатые стихи. Литература увлекала меня не меньше, чем медицина. Но в печать я отдавал только стихи для детей, я не хотел попасть под идеологическое давление цензуры. Из печати вышли еще две книги моих стихов, иногда меня печатали в журналах. Я ходил на творческие вечера в Дом литераторов, завязывал все больше связей в литературном мире. Друзья часто спрашивали:

— Откуда ты берешь время на все?

— Это просто — если человек что-то очень хочет, он всегда найдет время и силы это сделать. Для меня писать — это как дышать, не писать я не могу.

Но детские стихи были только «видимой частью айсберга» моих литературных усилий, еще большая «подводная» часть была не напечатана. Писал я не только для детей, писал на злобу дня и писал для души. Вот одно из стихотворений того времени:

Мне хотелось попробовать себя в прозе. Я придумал литературного героя — доктора Гусева, способного хирурга, но неудачливого, бедного человека; он мастер своего дела, спасает жизни, а сам вынужден заниматься трудным бытом, обменивать тесную квартиру на что-нибудь лучшее. Вместе с приятелем Володей Ривиным из «Литературной газеты» мы написали сценарий фильма об этом докторе, куда-то предлагали, но — не получилось.

Я читал литературным коллегам свою пьесу «Чудное мгновенье» — про роман Пушкина с Анной Керн. Писал я ее почти два года, досконально собирал фактический материал. В пьесе всего два действующих лица — он и она. По ходу действия Керн несколько раз перевоплощается из молодой в старую и обратно. У меня были два солидных рецензента: известный писатель и литературовед Ираклий Андроников и старейший пушкиновед Арнольд Гессен, девяноста лет. Много лет назад Гессен был знаком с дочерью Керн.

Когда она была девочкой, в 1830 году, развивался роман сс матери с Пушкиным. Бывая у них, Пушкин играл с ней, брал на руки. Узнав, что Гессен был с ней знаком, я поразился: получалось, что между Пушкиным и мной прошло всего два касания — он касался девочки, Гессен касался ее уже в старости, а я пожимал руку Гессена. Казалось бы, от Пушкина прошла вечность, а вот ведь — между нами всего два человеческих касания!

Мою пьесу рекомендовали в Харьковский русский драматический театр имени Пушкина. Через несколько месяцев позвонил главный режиссер Владимир Ненашев:

— Мне понравилась ваша пьеса, я хочу ее поставить. Приезжайте в Харьков, мы поговорим.

Мы с Ириной обрадовались, я устроил себе короткий отпуск и помчался. Ненашев провел чтение пьесы «на труппе». За Пушкина читал он, за Анну Керн — его жена, ведущая актриса. Мир драматического театра был мне интересен своей несхожестью с привычным миром больницы, я был счастлив узнать его. Договорились, что пьесу будут ставить в следующем году.

В Москве ее взяли в театре при Московском университете. Обычно автор присутствует на репетициях, дает советы. Но мне, конечно, было некогда. Через несколько месяцев мы с Ириной пошли на премьеру. Актеры-любители были очень милы и очень старались, но сказывалась их неопытность. А что получится у профессионалов из Харькова?

Соприкосновение с театральным миром дало мне, каким-то образом, идею попробовать сделать представление-капустник в нашем институте. Верный друг Веня Лирцман поддержал. Идея понравилась директору Волкову, у него было чувство юмора. Я собрал «труппу» из молодых докторов и сестер, написал кучу сатирических стихов на темы нашей работы. В моде был финский танец летка-енка. На ту мелодию я написал текст:

На репетициях мои «актеры» весело отплясывали, напевая этот текст и другие сатирические стихи и песни. Я был увлечен подготовкой капустника, и, кажется, из меня даже получался неплохой режиссер. Но актер на сцене я был никакой. Правда, в шуточном фильме мне пришлось играть перед камерой, и это у меня получалось лучше. В общем, капустник был на славу, аудитория живо реагировала на шутки, смеялась. Но, как ни странно, нашлись и недовольные, особенно группа пожилых женщин-недоброжелателей: Миронова — Малова — Мартинес. Лишенные чувства юмора и полные зависти и недоброжелательства, они говорили:

— Голяховский — выскочка!.. Ему больше всех нужно!.. Он хочет директору угодить!..

Ничем я тех людей не задевал, их просто раздражала моя жизненная активность. Все, что выходило за пределы обычного, все они штамповали словом «выскочка». Часто приходилось мне в жизни удивляться подобной людской реакции, и поэтому я всегда любил повторять одну истину: на людей не наудивляешься! Но нельзя жить без веселья, нельзя, даже на фоне общей моральной подавленности.

Общественная жизнь становилась все грустней. В литературном мире доминировала новость о гонениях на молодого поэта Иосифа Бродского. Ничего сугубо антисоветского он не публиковал, он просто жил и писал так, как считал для себя нужным. А это было непослушанием. Власти поставили на него штамп «тунеядец», судили, сначала выслали в лагерь, а потом выслали совсем из страны. Мы случайно столкнулись с ним в парикмахерской в Союзе писателей, наше знакомство было поверхностным, но на прощанье я с сочувствием пожал ему руку. Я думал тогда: как ужасно — быть высланным из страны! (Не приходило мне в голову, что через девять лет мне придется ехать за ним.)