Жили Майя с Родионом довольно скромно, хотя, по советским меркам, были очень богатыми: громадная квартира, заграничные машины, дача (небольшая), дом полон дорогих вещей. Во многом их богатство происходило от долларов, которые она получала за гастроли по миру — театры всех стран платили ей большие деньги, хотя 90 процентов она должна была отдавать государству. Это ее злило, она рассказывала, как это обидно и унизительно:

— Я танцевала в Америке с Рудькой Нуриевым. Он «перебежчик», и нам не рекомендовали с ним встречаться. Но он гениальный танцовщик. Нам заплатили по десять тысяч долларов. Он положил деньги в карман, и все. А я должна сдать их в министерство, их пересчитают и из большой кучи выделят мне тоненькую пачку — за мой труд. Это ужасно унизительно!

Поразительно было слышать, что советская власть была способна унижать даже Майю Плисецкую. Она и Родион были откровенны со мной, и я с удивлением узнавал, что они настроены очень антисоветски — они рассказывали мне политические анекдоты и крыли весьма острыми русскими словами кремлевские верха, с которыми встречались на приемах. В 1949 году, совсем юной солисткой, Майя танцевала на вечере 70-летия Сталина:

— Он сидел близко, и я видела, как его желтые волчьи глаза сверлили меня.

Майин отец погиб в лагерях ГУЛАГа, и мать Рахиль тоже была арестована, у Майи были тяжелое детство и юность. Но и когда она стала мировой звездой, ей нелегко жилось — она оставалась несвободной. Как еврейку ее заставляли подписывать, вместе с известными евреями, протесты против веяний свободы и против Израиля. Это было вскоре после победы Израиля над арабским миром в шестидневной войне 1967 года. Все евреи втайне гордились своими единокровками и ликовали, но говорить об этом было нельзя. Я спрашивал ее:

— Если бы ты не подписала, что власти могли сделать с тобой, с такой знаменитой?

— Все! Они не дали бы мне танцевать, сломали бы мою жизнь, стерли бы меня в порошок. Ты знаешь, сколько великих талантов они сгубили! Я для них — такое же говно, как все, — в выражениях она не стеснялась. Но слушать было грустно — это показывало уникальный пример поголовной несвободы в Советском Союзе.

С ними я почувствовал себя раскованно, читал им свои стихи — для детей и политическую сатиру. Майе они так нравились, что она по ночам их переписывала. Между тем в нашем институте распространялись слухи: этот «выскочка» Голяховский за большие деньги лечит Плисецкую, втерся к ней в доверие, разъезжает на ее машине. Что люди сплетничают, это не было удивительно. Но поразил меня директор:

— Как вы посмели лечить Плисецкую, не спросив меня и ни разу не позвав к ней?

Я расстроился — это не предвещало ничего хорошего. Поделился с Майей:

— Какая ужасная зависимость! Почему я должен его спрашивать? Я ведь лечу тебя не в институте, а дома. А он не специалист в травматологии — для чего мне звать его к тебе?

Майя, умная, с мгновенной реакцией и острым языком, воскликнула:

— Зависть! Пошли его на…! Ты думаешь, мне не завидуют и не распускают грязные слухи?

Родион услышал, он был одно время депутатом Верховного Совета, и добавил:

— Вся страна такая: чем выше вверх, тем больше говнюков. И над всеми нами КГБ — все знает.

Но вот, наконец, я смог разрешить Майе заниматься балетными упражнениями перед зеркалом, на каблуках и только под моим контролем. У нее была комната с зеркальной стеной. Помогать ей пришел ее дядя — знаменитый танцовщик прошлого Асаф Мессерер. Я сидел и смотрел, чтобы она не увлеклась и не навредила себе. Теперь можно было начинать репетиции. Майя попросила меня поехать с ней:

— Я без тебя боюсь, я так привыкла, что ты рядом и меня опекаешь.

Мы поехали в театр. Оказалось, что каждую неделю с утра артисты балета сидят час на политзанятиях — эта мука для всех была обязательна. В танцевальный класс мы с Майей вошли вместе, там — весь балет. Майя представила меня:

— Это мой спаситель, — и познакомила со знаменитостями — Галиной Улановой, Мариной Семеновой (они уже не танцевали, но еще работали), Тимофеевой, Максимовой, Васильевым, Лиепой, Акимовым. Они окружили меня и все стали жаловаться — потом я лечил их тоже.

В Москве тогда гастролировал Парижский балет. Майя с Родионом повезли нас с Ириной в Большой, мы вчетвером красовались в первом ряду. В антракте мы гуляли по фойе, там была вся элита столицы — министры, послы, артисты и другие сильные мира сего. Многие из них, завидев Майю, подходили к ней, и она всем представляла:

— Это мой спаситель профессор Голяховский и его жена (профессором я еще не был, это она меня произвела).

Подошел и мой директор Волков. Я шепнул Майе:

— Выручай, чтобы он на меня не злился из-за тебя.

Она — ему, с артистической любезностью, но слегка свысока, как королева:

— Я очень-очень благодарна Володе. Хорошо, что у вас есть такой замечательный доктор.

— Конечно, конечно, Майя Михайловна, я его очень ценю. Приходите на его защиту.

Я вставил:

— Если придешь, услышишь, как я благодарю, перечисляя всех-всех, так у нас полагается.

— Не делайте этого, — махнул рукой Волков, — поблагодарите всех в одной фразе, и все.

— Спасибо, Мстислав Васильевич, раз вы разрешили, я так и сделаю.