— Мы снимаем фильм «Воспитание смелости» — о трех специалистах разных профессий и выбрали вас как хирурга. Я хочу приехать со съемочной группой и снять вас сначала во время беседы в вашем кабинете, а потом на операции. У вас ведь есть кабинет? Мы снимем вас входящим в дверь, на которой написано ваше имя, зрителю сразу станет ясно, кто вы.

Я обрадовался — они могут помочь мне профессионально доснять операцию. Но вот беда — кабинета у меня не было, а был всего-навсего маленький письменный стол в общей ординаторской комнате. Она хочет показать меня солидно, да мне и самому хотелось покрасоваться — если снимают для показа, то пусть будет в «моем» кабинете. Как раз в то время Каплан был в отпуске, я его замещал. И я решил: заменю на пару часов на двери кабинета его имя своим — для съемки. Должен признаться — это было самонадеянным решением и некрасивой ошибкой, которая могла мне очень навредить.

Оператор снял меня входящим в дверь с моим именем, снял беседу, и мы все ушли в операционную: главное для меня — съемка там. Но пока я делал операцию, в дирекцию донесли, что Голяховский самовольно занял кабинет Каплана. Я ничего об этом не знал, закончил операцию, попрощался со съемочной группой и спокойно убрал с двери свое имя. Но… по институту уже волнами ходили злые слухи. Мне, посмеиваясь, сказали об этом секретарши ученого совета Тамара с Ириной:

— Ты чего наделал?

— Что я наделал?

— Зачем написал свое имя на каплановском кабинете?

— Я его уже снял. А вы откуда знаете?

— Весь институт об этом говорит. Особенно твои недоброжелатели-старухи.

Вот тебе на! Это может переполнить чашу недоброжелательности моих завистников. А их у меня немало, на защите мне это припомнят — наверняка. К тому же, когда Каплан вернется, ему донесут, и он тоже обозлится. Я советовался с Веней:

— Что делать?

— Ой, что будет!.. Первым делом сам все объясни Каплану, пока ему не донесли. Но на голосовании тебе за это накидают черных (члены Совета клали в ящик стандартный напечатанный бумажный бюллетень, в котором зачеркивали «против» или «за», но по-старинному это называлось — бросать белые или черные шары).

Каяться всегда нелегко — искренне расстроенный, я приехал на квартиру Каплана и сбивчиво рассказывал. Он слушал меня скептически:

— Знаете, что я вам скажу? Вы слишком самонадеянны, это вам всегда будет мешать.

— Да, конечно, вы правы…

— Популярность вскружила вам голову.

— Да, вы совершенно правы…

— Вы слишком много хотите, а это опасно, поверьте мне.

— Да, конечно, вы абсолютно правы…

Действительно, я хотел многого — я перерос свое положение и мечтал избавиться от его опеки, начать самостоятельную работу. Но старику этого не скажешь. Повинившись, я уладил отношения. Но как быть с тридцатью другими членами совета — не могу же я упрашивать каждого не голосовать против меня?

9 апреля 1970 года день моей защиты. Еще утром я сумел прорваться к директору:

— Мы с женой ждем вас с супругой у нас дома. Будут только свои и Плисецкая с мужем.

— Плисецкая приедет? Спасибо, я приду.

В тот день было последнее заседание Совета перед великим событием — столетним юбилеем. Поэтому первым пунктом заседания был доклад «Великий Ленин и советская медицинская наука». Ленина вмешивали в нашу жизнь всюду и сумели вставить даже в защиту моей диссертации. Когда доклад закончился, все зааплодировали с облегчением. Волков сказал:

— Владимир Юльевич, вам дается двадцать минут для представления вашей работы.

Текст выступления я заранее заучил наизусть и говорил десять минут, остальные десять киномеханик показывал фильм об операции вживления искусственного локтевого сустава, который досняла группа «Ленфильма». Потом выступали оппоненты — профессор А.Корж из Харькова и мой друг профессор В.Фишкин из Иваново, сделали лишь мелкие замечания. Директор спросил:

— Кто еще хочет выступить?

Я затаил дыхание — сейчас кто-нибудь из моих недоброжелателей выйдет на трибуну и станет меня гробить.

Прошло минуты две молчания, директор обводил всех глазами. Но никто не захотел выступить.

— Владимир Юльевич, вам предоставляется заключительное слово.

Я опять вышел на трибуну и кратко поблагодарил всех, кто мне помогал в работе над диссертацией (по правде говоря, не помогал никто, а палки в колеса вставляли многие).

Директор опять:

— Все? Хорошо, вы свободны. Приступаем к голосованию.

Пока решались другие вопросы, директору сообщили на ухо результат, я видел, как он кивнул и передал мне записку. Что в ней?

— «Поздравляю! — только двое против. Ногу Плисецкой мы с вами посмотрим вместе».

Отлегло от сердца: двое против — это почти ничего. А все-таки кто проголосовал против — не задав вопросов и не выступив? Это сведение личных счетов.

Дома оживленная Ирина готовилась к приему, она собрала красивый стол, украшением были нежные цыплята табака (я достал их через пациента, из закрытого распределителя Академии наук). Приехали Майя Плисецкая с Родионом, привезли дюжину бутылок шампанского. Присутствие знаменитой Майи наэлектризовывало гостей — на нее устремлялись все взгляды, каждый старался что-то ей сказать. Значение диссертанта как будто отодвигалось в сторону. Но я, конечно, не обижался. Мы с ней сидели рядом: