После обеда я собираю чемоданы, выхожу из дому, как и накануне, добираюсь пешком до главной улицы. На этот раз у меня неприятное чувство: каникулы закончились и надо торопиться. Алиса ждет меня в том же сквере, но по-новому одетая, с мотороллером и без собаки. Мы улыбаемся друг другу, пытаясь скрыть грусть. В ее глазах больше нет той инстинктивной опаски, которая всегда присутствует между взрослыми незнакомыми людьми. В них лишь бесконечное доверие, благодарность, признание свободы и надежда на продолжение нашей истории. Я пытаюсь не замечать послания, которое шлет ее взгляд. Я разглядываю ее красную футболку, шаровары, тщетно пытаюсь припомнить родинки на ее теле, округлости ее бедер, вкус и цвет ее влагалища. Она снова кажется мне незнакомкой, иностранкой. Мы долго-долго прощаемся, желаем друг другу удачи, счастья — да-да, будь счастлива, — но никакого электронного адреса, никакого индекса, никакого названия улицы, никакого телефона, понятно тебе? Не знаю, в чем дело, но почему-то мое уверенное заявление о том, что я ее больше никогда не увижу, звучит как фальшивая нота. Мы разговариваем минут двадцать, мы почти не целуемся, зато все время обнимаем друг друга, а затем я должен уйти, взять чемоданы и отправиться в аэропорт. Нет, только никаких адресов и телефонов, нельзя, просто нельзя. Все было великолепно, но больше нельзя. Счастливо, удачи.

В аэропорт отец везет меня на мотоцикле, я сижу за ним, на мне шлем и сумка через плечо. Я наблюдаю, как мимо пролетает и исчезает в мягком закатном свете Романце. У меня ощущение, будто я покидаю место, где был в полной безопасности. Не припомню более грустного и ностальгического отъезда. Будущее омрачает лишь скорая встреча с Александриной: Париж на исходе лета, последние покупки перед возвращением в Танамбо, дети, другое солнце, другой мир — тяжелые мысли будто свинцовым обручем сдавливают голову. По мере приближения к аэропорту тоска в душе нарастает, но сознание проясняется, рациональное начало берет верх. По моему сердцу словно ползут серые тараканы, предвещающие депрессию и скуку, такую же, какую я испытывал ребенком перед возвращением в школу осенью. На ступеньках у входа в аэропорт отец прощается со мной, он несколько смущен и не знает, что сказать, ибо для советов еще слишком рано. Поэтому говорю я: «Я сделал то, что должен был сделать, и эта поездка на самом деле спасла мою жизнь, надеюсь, ты понимаешь, папа». Я обнимаю отца и вдруг понимаю, что двадцать семь лет назад он пережил то же самое, абсолютно то же самое. В моем возрасте он был выслан в Африку, женился и прожил с моей матерью столько же, сколько я прожил с Алекс, у него родилось двое детей, потом брак стал разваливаться, жена завела своего мобалийца, муж — свою итальянку. Да-да, клянусь тебе, это чистая правда. Ты находишь это забавным? Кстати, скажу тебе по секрету, недавно я отправил отцу такую эсэмэску: «Ты не находишь забавным то, что мы проживаем одну историю?» Знаешь, что он мне ответил? «Яблоко от яблони недалеко падает». Нормально?

Отец садится на мотоцикл и уезжает. На ходу он три или четыре раза оборачивается. Он всегда так делает перед долгой разлукой, я помню это с детства. В аэропорту я получаю посадочный талон, затем из телефонной будки звоню Александрине в Париж, чтобы узнать название и адрес отеля, где она зарезервировала нам номер, ибо мы заранее договорились, что после моего возвращения из Романце поедем в гостиницу и побудем наедине. Напоминаю тебе, что в последний раз мы созванивались два дня назад. Как ни странно, на этот раз мне совершенно наплевать, что она обо мне подумает и что скажет. Впервые за долгое время я не жду от нее, затаив дыхание, ласкового слова, дабы наконец позволить себе расслабиться. Главное — собрать в кулак моральную силу, приобретенную за последние сорок восемь часов, быть твердым и независимым от ее переменчивого настроения. Она снимает трубку. Ее голос по-прежнему выражает презрение, но вместе с тем и намерение спокойно со мной поговорить. В моей интонации, должно быть, потешно сочетается смирение, непокорность и мстительность. Но мне не страшно, я снова знаю, что я мужчина, я могу щелкнуть пальцами и завести любовницу, теперь мы равны, мы оба в игре, мы можем начать все сначала, мы можем все забыть, если ты согласна, я тоже согласен, меня все устраивает, я люблю свою семью, и мне больше ничего не надо, да и тебе не надо; но предупреждаю тебя, я больше не дам превратить свою жизнь в ад, потому что я люблю жизнь и хочу жить.

Разумеется, ничего такого я ей не говорю, но мне легче от самих мыслей, они придают мне уверенности, я сам себя убеждаю. На самом деле в глубине души я не хочу ее видеть, еще слишком рано, я не собираюсь вновь выслушивать ее упреки и отражать нападения. Я беру уверенный, почти провокационный тон и говорю: «Привет, это я, у тебя все в порядке? Я прекрасно провел время в Романце. У меня была возможность побыть наедине с собой, подумать, сконцентрироваться. И я действительно как следует поразмыслил. Обещаю отныне быть спокойным и сдержанным, ты не услышишь более нытья обманутого обманщика, рогоносца и роготорговца. Я излечился. Все будет хорошо». Я понимаю, что мои слова звучат двойственно, даже противоречиво, даже несколько извращенно, пожалуй. В глубине души мне хочется, чтобы она узнала об Алисе, чтобы пострадала из-за этого, чтобы вновь взглянула на меня как на желанного мужчину. Впрочем, я отвечаю за все свои слова. Она знает меня наизусть и понимает, что я не бросаю слов на ветер, она чувствует, что в моей жизни происходят какие-то события, поэтому она не оставляет оборонительных позиций: о’кей, посмотрим, что будет дальше, может, я и верю твоим словам, но тебя надо еще помучить, не забывай — ты монстр, разбивший мое сердце, так что чао, до вечера. Я вешаю трубку, и угадай, что я делаю в следующие тридцать секунд? Я звоню Алисе, чей номер телефона аккуратненько сохранил, вложив в водительские права. Мне не стыдно за себя, я абсолютно хладнокровен. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что с этого звонка официально начинается моя супружеская измена, что я обеими ногами в дерьме и что я ничуть не лучше какого-нибудь посредственного кретина, ведущего двойную игру. Вот я и попался, — видимо, подобные вещи неизбежны. На моем лице застыла горькая улыбка, подтверждающая крушение великих иллюзий и торжество серенькой заурядности. Это улыбка парня, который знает, что ему никогда не перепрыгнуть через барьер, что он навсегда смешан с толпой, что он не лучше и не хуже других. Я испытываю одновременно отвращение и наслаждение: надо же, я способен получать удовольствие от гнусности, впрочем, признаюсь, осознание гнусности моего поступка немного портит кайф. Итак, я достаю визитку ресторана, запрятанную в водительские права, набираю номер, раздаются гудки, Алиса почти сразу же подходит, я говорю ей, что мы не может вот так расстаться, что я должен получать от нее весточки хоть иногда, я говорю, что влюблен, что мне плевать, глупо я поступаю или умно, но что, как только я доберусь до своего мобильного, я отправлю ей из Парижа эсэмэску с электронным адресом, номером телефона во Франции, рабочим адресом в Танамбо и прочими координатами.

Я хорошо помню, как я ехал в Париже из аэропорта в отель. Стоял теплый летний вечер, синее, сумеречное, но ясное парижское небо было облито оранжевым закатным светом. Машины, словно разноцветные жучки, быстро-быстро перебирали механическими лапками по окружной магистрали, перетекая из одной точки города в другую. Я вновь и вновь прокручивал в голове двадцать четыре часа, проведенные с Алисой, и уже заранее морально готовился к грому и молниям Александрины. Чем ближе я подъезжал к центру, тем больше на меня накатывала тоска, хотя я изо всех сил убеждал себя, что излечился от нее. Чтобы собраться с духом, убедить себя в том, что я больше не боюсь Александрины, что она отныне не сможет меня разрушать, я нервно и торопливо покрываю страницы дневника записями на английском языке: «Алиса, я скучаю по тебе, я вспоминаю твою улыбку, и мне тоже хочется улыбаться, ты вновь научила меня улыбаться, мне не хватает тебя, я хочу видеть тебя, ангел мой, ты не представляешь себе, что ты для меня сделала, мой белокурый итальянский ангел, да, мне посчастливилось встретить ангела». Мое такси подъехало к отелю в Марэ одновременно с такси Александрины — она привезла наши вещи. У меня бешено колотилось сердце, но не от чувства вины, а от непреодолимого страха сломаться под давлением Александрины. Каждый раз в ее присутствии я боялся почить в эмоциональном бою, и лишь наедине с собой или в компании других людей мне удавалось обрести равновесие. Однако на этот раз, вопреки ожиданию, она расположена ко мне. Она не кричит на меня, не укоряет. Что ж, тем лучше, даже если этим ее умиротворением я обязан тому, что она возобновила отношения с мобалийцем. Через несколько недель я действительно узнаю, что она переписывается с ним по электронной почте примерно с того самого момента, как я попрощался с Алисой в сквере в Романце. Ну вот, когда мы очутились в номере отеля перед широкой кроватью, словно специально для нас приготовленной, я решил использовать жену по назначению. Но стоило мне провести рукой между ног Алекс, как мой мозг вновь предал меня — просто какой-то порочный круг. Дурные мысли мешают эрекции. Вот уже три недели я не могу любить Алекс из-за чертова мобалийца, хотя на протяжении многих лет у меня возникала эрекция буквально по любому поводу, даже когда я скоблил мякоть дыни. Александрина не произнесла ни слова. Ни ободряющего взгляда, ни нежной руки, поглаживающей мои волосы в знак утешения, — ничего. Только говорящие глаза: «Забей». После ее возвращения из Кодонга эти глаза при любой возможности говорили мне: «Он имел меня во всех углах номера в отеле Кодонга». Бесстыжие глаза произносили целые тирады: «Выкручивайся как хочешь, неудачник, я тебе не нянька». Этих немых слов было достаточно, чтобы я почувствовал себя куском дерьма. Я вижу, что она опять изобразила на лице всю скорбь мира и вся эта скорбь для нее — я. Она аккуратно высвобождается из моих объятий, отворачивается и засыпает, словно сторожевой пес, всегда готовый перегрызть глотку. Как хорошо она умеет поджаривать меня на медленном огне! Но я не сдаюсь, я все вынесу, я спокоен, ей больше не удастся терроризировать меня, разрушать меня. Теперь меня не ранит даже та ужасная фраза, которую она бросила за неделю до моей поездки в Романце в ответ на мои сетования по поводу того, что из-за ее мобалийца у меня пропала эрекция: «Знаешь, меня это не устраивает. Или ты быстро придешь в норму, или…» На этот раз я не собираюсь лить слезы из-за своего предательского члена, я не собираюсь разочаровываться в жизни и проклинать все на свете, готовясь умереть от неудовлетворенного сексуального желания. На этот раз я просто засыпаю.

А на следующее утро, вдохновленный воспоминанием об Алисе, я трахаю Александрину три раза подряд. Я делаю это так, как мне не удавалось уже очень давно, — продолжительно, уверенно, порывисто, словно нападающий в спортивной борьбе. Ей нравится. После этого мы каждое утро и каждый вечер трахались в отеле, и каждый раз это было как торжество двух отомщенных, как эмоциональная атака. Мы делали все очень энергично, но без радости, каждый за себя и для себя. Без нежности, абсолютно наперекосяк в том смысле, что я возбуждаюсь от воспоминаний об Алисе, а она хочет меня, вспоминая о мобалийце. Благодаря сексу напряжение между нами более или менее спадает, но Александрина по-прежнему все больше молчит. А мне хочется все время заниматься любовью, потому что больше всего на свете я люблю трахаться, я люблю трахать Александрину, и я пытаюсь утолить сексуальную жажду, которая мучила меня многие годы. К тому же я искренне считаю, что секс способен помочь нам восстановить отношения, заново выстроить супружеский союз и воспылать нежностью друг к другу. Но Александрина слишком злопамятна, я разбил ей сердце, я предал ее, и, разумеется, она мне этого не простит. Три четверти времени, которое мы проводим вместе, мне приходится отражать ее психологические атаки. Но знаешь, после возвращения из Романце я стал другим, я стал сильным, как член спортивной лиги чемпионов или просто как член — прости за скабрезность, — более того, у меня появилось тайное желание отомстить за себя, дать понять Александрине, что она отнюдь не владеет монополией на супружескую измену, что у нее нет никаких преимуществ передо мной, что отныне я — не ее игрушка, а гордый и свободный человек. И вот однажды вечером мы отправляемся в клуб в районе площади Пигаль, и Александрина опять чем-то недовольна. По-моему, ее главная проблема именно в том, что она все время чем-то недовольна. Из-за очередного недовольства она отказывается танцевать, а я решаю плюнуть на ее дурное настроение и начинаю зажигать. Подстегиваемый воспоминаниями об Алисе, я довольно долго танцую в полном одиночестве, получая при этом огромный кайф, пока Александрина, окончательно убитая моим хорошим настроением, киснет над своей выдыхающейся колой. На этот раз я не собираюсь портить себе вечер, я не стану подходить к ней каждую минуту и сладким, нежным голосом сочувственно уговаривать: «Ну пойдем же! Почему нет? Что с тобой? Может, я тебя чем-то обидел? Хочешь, вернемся домой?» Ничего этого не будет. Я не стану ее умолять, я не стану винить себя за свою радость, я уже заплатил сполна, пусть теперь она расплачивается. Я продолжаю двигаться в ритме танца, улыбаясь самому себе и вспоминая Алису. Но однажды утром я не выдерживаю. Я решаю поиграть с огнем и посыпать соль на нашу общую рану. Во время очередного разговора я как бы невзначай бросаю реплику: «Посмотри на меня внимательно, ты ничего не замечаешь? Я больше не жалуюсь, не ною, не делаю из тебя няньку или маму, я взял себя в руки. Я понял, что обязан взять себя в руки, когда гостил в Романце». Пожалуй, мои слова были чересчур нарочиты и могли выглядеть как демонстрация реванша. Просто мне надо было подать Александрине сигнал, ни в чем не признаваясь. На третий или четвертый день мой ход срабатывает: раздосадованная моим самодовольством и оптимизмом, Алекс признает, что я действительно изменился, и напрямую немного агрессивно спрашивает: «Пока ты был в Романце, произошло что-то важное?» Я, естественно, все отрицаю, но внутренне ликую, что мне удается утаить правду, да еще делать это с таким апломбом, и я отвечаю Александрине почти дерзко: «По-твоему, что-то может произойти за сорок восемь часов в компании папы и мачехи на нескольких квадратных метрах их дома?» На это она бросает мне угрозу, да такую, что у меня сразу пропадает всякая охота дразнить ее дальше: «Слушай, если я однажды узнаю, что в Романце произошло какое-то событие, которое ты скрыл от меня, клянусь тебе, ты узнаешь, на что я способна. Поэтому, если тебе есть что сообщить мне, то говори сразу или никогда, второго шанса ты не получишь».

Помню, после этой фразы я решил стать изощренным вруном — надо было научиться великому и ужасному нечеловеческому вранью. Теперь я частенько звоню Алисе в то время, как Александрина болтает с сестрой. Я говорю Алисе, что мне не терпится увидеть ее снова и что мне до смерти не хватает ее улыбки и ее нежных прикосновений. Da morire. Тем не менее по вечерам я продолжаю трахаться с женой, силясь убедить ее в моей вечной любви. Не могу разобраться, кого из них двоих я обманываю, Алису или Александрину? Время от времени я впадаю в транс, я чувствую, что день ото дня становлюсь все более изобретательным и коварным, постепенно я прихожу к мысли, что, пожалуй, не так уж сложно превратиться в отъявленного мерзавца. Я начинаю понимать психологию преступников и диктаторов. Через два-три дня, в самолете, по дороге в Танамбо, на цифровой карте, вмонтированной в спинку кресла, я с грустью замечаю, что мы летим как раз над Романце. Александрина спит, а я использую это время, чтобы сделать запись в дневнике. Я пишу по-английски, как бы обращаясь к Алисе. Я рассказываю ей, что мне плохо, что я не знаю, какого черта делаю в этом самолете, когда Романце, который я вижу на карте, все больше удаляется. Я пишу, что с радостью выпрыгнул бы с парашютом прямо сейчас и отправился искать ее. Я описываю удивительный летний свет, который бросает на землю солнце Романце, и называю дни, проведенные с Алисой, самыми счастливыми в моей жизни.

В Танамбо меня ждут дети, я возвращаюсь к домашнему очагу, погружаюсь в рутину повседневности, иду на работу. Александрина, как и до отъезда, продолжает спать в другой комнате. Несмотря на то что я прибываю в Танамбо в хорошем настроении, я чувствую, что с Италией меня разделяют тысячи километров, поэтому призраки трех недель, проведенных Александриной в Кодонге, и последующих дней, проведенных дома, атакуют меня, стоит лишь переступить порог. Эти призраки находят свою инкарнацию во всяких незначительных деталях, в мелочах со скрытой драматической подоплекой: шампунь новой марки, звонок «Espionnage» моего нового телефона «Nokia», пустынные улочки Танамбо, по которым я раньше никогда не ходил, клипы Brozasound TV, альбом группы Tribalistas — ты их знаешь? — DVD с фильмом «Трудности перевода», который Александрина купила в Кодонге. Когда мы смотрели этот фильм перед моей поездкой в Романце, я то и дело мысленно сравнивал Алекс с главной героиней, Билла Мюррея — с мобалийцем, а Токио — с Кодонгом. Вообще, больше всего бередят душу запахи и вещи. Хотя нет, пожалуй, музыка еще больше. Каждый раз, входя в ванную, я так и вижу на стенах свою кровь, у меня перед глазами опять и опять возникает та кровавая суббота. Отныне все, что связано с Александриной, вызывает у меня почти болезненную подозрительность. Она создала себе искусственную оболочку, чтобы защититься от меня, чтобы существовать самостоятельно и от меня не зависеть, чтобы управлять мной, чтобы ускользать от меня. И эта новая ее оболочка чувствуется во всем: в ее комнате, книжках, музыке, шмотках, трусиках, духах, сумке, в ее личных дневниках, мобильном телефоне, в разговорах шепотом из сада, в долгих часах, которые она проводит в интернет-кафе, переписываясь не знаю с кем, не знаю о чем. Все это выводит меня из себя гораздо больше, нежели чернокожие парни ростом сто восемьдесят пять сантиметров и весом девяносто килограммов, которых я постоянно встречаю на улицах и вижу по телевизору. Я иногда сравниваю себя с персонажем, которого играл Франсуа Клюзе в «Аде» Шаброля, — ты смотрел этот фильм? Тогда обязательно посмотри, ты поймешь, что я испытываю то же самое, те же симптомы болезненной ревности. Правда, персонажи фильма немного отличаются от нас с Алекс характерами. Эммануэль Беар, которая играет жену, очень мягкая и никогда не кричит, а вот Клюзе, напротив, становится жестоким и часто теряет над собой контроль. Я же просто невыносимо тоскую, изображая глубокое равнодушие ко всему и тем самым заставляя Алекс мучиться. На людях я притворяюсь, что все нормально, но, как только оказываюсь за кулисами, начинаю как безумный исписывать тонны бумаги вопросами, которые не решаюсь задать Алекс напрямую или на которые она раздражается и не отвечает: «Его член больше и длиннее моего?», «Ты кричала?», «Он делал это сзади?», «У него есть волосы на груди?», «Ты смеялась с ним?», «Он говорил тебе, что любит тебя?», «Ты влюблена?», «Ты думаешь о нем каждый день?», «Ты сохранила его постельные фото?» Самое парадоксальное во всей истории в том, что мы продолжаем трахаться. Мы встречаемся между полуднем и двумя или вечером, после того как уложим детей, она зовет меня в свою комнату эсэмэской, или я зову ее в свою, мы зажигаем свечи на парфюмированных маслах, включаем музыку. На самом деле все происходит довольно симпатично, к тому же у нас очень хороший секс, наверное, потому, что каждый делает это для себя. Как бы то ни было, в плане секса мы наконец-то удовлетворяем друг друга. Но в наших отношениях сохраняется стойкий запах гнили, сопровождающий, как правило, ложь и предательство. В общем, супруги крепко влипли, потому что лужа, в которой мы сидим, с каждым днем увеличивается и уже начинает цвести плесенью. Один из нас захлебывается горечью и злостью, другой — неутоленной жаждой мести и глухой тоской. Доверие и преданность убиты наповал. Разумеется, у меня есть Алиса — мой щит и меч. Однако я все еще не уверен, для чего она появилась на моем пути — помочь мне вернуться к Александрине или, наоборот, выдернуть меня из старой жизни и окунуть в новую? Как бы то ни было, уйти к Алисе навсегда — шаг одинаково невозможный с этической и практической точек зрения. Единственное, что я точно знаю, что ясно чувствую, — это потребность каждое утро убегать из темницы родного дома, садиться в кабинете своего офиса перед компьютером и, забыв о печалях и бедах, читать, читать бесконечные письма Алисы, сопровождающиеся фотографиями. Отвечая Алисе, я словно открываю малюсенькую форточку в своем усталом сознании, чтобы проветрить его. Я пишу ей много и, как в первый день на скамейке в сквере, ничего от нее не скрываю. Иногда я посылаю ей свои фотографии. С Алисой я всегда могу быть откровенным. Я говорю ей о своем замешательстве, о внутренних противоречиях, о чувстве вины, о лицемерных словах любви. Впервые в жизни я так открыто веду себя с другим человеком.