— Ух ты!

— И еще я видел море, в нем нет никаких какашек, ты меня обманула.

— У тебя было очень много вопросов, — отвечает Ма, — я не на все из них знала ответы, так что кое-что мне пришлось присочинить.

Я слышу, как она всхлипывает.

— Ма, ты можешь сегодня прийти ко мне?

— Пока еще нет.

— Почему?

— Врачи все еще подбирают для меня лекарства. Они еще не до конца поняли, что мне нужно.

Ей нужен я. Неужели они не могут этого понять?

Я хочу съесть мой завтрак оплавленной ложкой, но бабушка говорит, что это негигиенично. Потом я иду в гостиную и шарю по телевизионным каналам, то есть как можно быстрее просматриваю все планеты. Вдруг я слышу свое имя, но не по-настоящему, а в телевизоре.

— …надо выслушать самого Джека.

— Мы все в каком-то смысле Джеки, — говорит второй мужчина, сидящий за большим столом.

— Разумеется, — отвечает ему первый.

Их что, тоже зовут Джеками, как и миллионы других мужчин?

— Да, внутри каждого из нас заключен маленький ребенок, как в комнате один ноль один, — произносит, кивая, еще один мужчина.

Но ведь мы никогда не жили в комнате с таким номером!

— А потом, когда этот ребенок выходит на свободу, он обнаруживает, что страшно одинок в этом мире.

— И страдает от сенсорных перегрузок модернизма, — добавляет первый.

— Скорее, постмодернизма.

Среди выступающих в телевизоре есть женщина.

— Но разумеется, на символическом уровне Джек олицетворяет собой жертвоприношение ребенка, — говорит она, — труп которого замуровывают в фундамент сооружения, чтобы умиротворить духов.

О чем это она?

— А мне кажется, что более подходящим символом является образ Персея, который был рожден от заключенной в темницу девственницы и выброшен в море в деревянной бочке. Иными словами, это жертва, превратившаяся в героя, — возражает ей один из мужчин.

— А вот Каспар Хаузер в свое время утверждал, что был счастлив в тюрьме, но, возможно, он хотел сказать, что немецкое общество XIX века напоминало ему настоящую тюрьму.

— По крайней мере, у нашего Джека был телевизор.

Другой мужчина смеется.

— Культура как тени на стене платоновской пещеры.

Но тут входит бабушка и, ворча, выключает телевизор.

— Там говорили обо мне, — поясняю я.

— Эти парни слишком заучились в своих колледжах.

— А Ма говорит, что я тоже буду учиться в колледже.

Бабушка закатывает глаза:

— Всему свое время. А теперь надевай пижаму и чисти зубы.

Она читает мне на ночь «Сбежавшего кролика», но сегодня мне эта книга не нравится. Я все думаю: а что было бы, если бы мама-кролик убежала и спряталась, а маленький кролик ее не нашел?

Бабушка решила купить мне футбольный мяч. Ура! Я иду посмотреть на пластикового мужчину в черном резиновом костюме с плавниками на ногах, но замечаю большую витрину с чемоданами самых разных расцветок, от розового до зеленого и голубого, а за ней — эскалатор. Я решаю одну секундочку постоять на нем, но уже не могу сойти, и он везет меня все вниз и вниз. Это очень круто и страшно одновременно. Крушно, придумываю я слово-бутерброд. Ма бы оно очень понравилось. В конце эскалатора мне приходится спрыгивать, и я не знаю, как мне подняться наверх к бабушке. Я пять раз пересчитываю зубы, и один раз у меня вместо двадцати получается девятнадцать. Повсюду висят плакаты, на которых написано одно и то же: «До Дня матери осталось всего три недели — разве они не заслуживают самого лучшего?» Я смотрю на тарелки, плиты и стулья, а потом вдруг, почувствовав усталость, ложусь на кровать.

Но тут какая-то женщина говорит мне, что сидеть здесь запрещено.

— А где твоя мама, малыш?

— Она в клинике, потому что ей захотелось раньше времени отправиться на небеса. — Женщина изумленно смотрит на меня. — А я — мальчик-бонсай.

— Что?

— Мы раньше жили взаперти, а теперь мы — звезды рэпа.

— О боже, так ты, значит, тот самый мальчик?! Тот, который… Лорана, — кричит она, — иди сюда. Ты не поверишь! Это — тот самый мальчик, Джек, из сарая, которого показывали по телевизору.