Он снова усиленно зажевал.

– Смотри-ка, – вдруг сказал Александр, – смотри-ка, кюре возвращается. И тащит два хлеба!

– Добрый день! – сказал Пьерсон своим приятным голоском.

Александр протянул ему руку:

– Привет!

Пьерсон улыбнулся, опустил веки, и тень от его длинных ресниц упала на румяные щеки. Он вручил оба хлеба Александру и, прислонившись к ограде санатория, встал рядом с Майа.

– Нет, аббат, ты просто молодец.

– Верно, – сказал Пьерсон. Говорил он все так же мягко, чуть пришептывая. – Должен сказать, я не растерялся.

Он вытащил из кармана коротенькую трубочку и сел. Сдержанный, слегка отчужденный, он походил на кошку, свернувшуюся клубочком и закрывшую в дремоте глаза.

– Э, нет, – сказал Александр, – с куревом подождем. Сейчас будем обедать.

Пьерсон сунул трубку в карман.

– А со мной уж никто не здоровается, а? – сказан Майа.

– Добрый день, Майа.

– Нет, не так. Скажи, прошу тебя, понежнее.

– Зато виски Дьери слишком нежно.

– Не понимаю, при чем тут виски. Ну, прошу, повтори еще раз.

– Добрый день, Майа.

– Уже лучше, явно лучше. А теперь, будь другом, скажи, пожалуйста, этому жирному увальню, что плевать ты на него хотел, кури, старик, на здоровье свою трубочку.

– Нет, не буду, я человек дисциплинированный.

– А откуда все-таки эти два хлеба? – сказал Александр. – Где ты их достал, эти два хлеба?

– Мне их санаторный повар уступил.

– Эх, кюре, кюре, – сказал Александр. – Небось святые сестрички тебе удружили.

Пьерсон изящным движением поднял руку.

– Ничего подобного! Вот уж нет! Дело происходило только между поваром и мною, без всяких посредников. Он сменял хлеб на вино.

Майа не слышал слов Пьерсона. Он вслушивался в его голос. Голос у Пьерсона был и впрямь приятный. Он лился плавно, без пауз и запинок. Лился округло. Так мягко вращаются стальные шарикоподшипники в масляной ванне.

– На вино?! – сказал Александр. – Но я ведь тебе вина не давал. И ни в коем случае не дал бы. Его у нас и так мало.

– Я вино купил.

– Сколько дал?

– Сорок франков.

– Сорок монет! – сказал Александр. – Да это же чистый грабеж!

– На каждого получается всего по десять франков.

– Десять монет! Десять монет за хлеб? Ты что, совсем рехнулся?

– Да ведь на каждого по кило получается.

– Точно! Десять за килограмм хлеба! Нет, ты, видать, одурел!

– Так все платят.

– Хрен они платят, – завопил Александр, воздевая к небу свои огромные мохнатые ручищи. – Десять монет, нет, ты только подумай! Лучше бы тебе вообще в это дело не соваться.

– Покорно благодарю.

– Десять! – гремел Александр. – Да за что – за хлеб!

– Если хочешь, могу отнести его обратно!

– Нет уж, раз он здесь.

– Или давай вот что сделаем, разложим твою часть на нас троих.

– Чертов поп, – сказал Александр, нагибаясь над костром.

И сразу же он вскинул голову, улыбнулся Пьерсону и заметил, что Майа сидит с закрытыми глазами, упершись затылком в ограду санатория. Он еще раз подумал про себя, что, когда Майа молчит, вид у него ужасно печальный.

– Ого, – сказал Пьерсон, поворачиваясь к Майа, – ты занял место Дьери.

– Да, занял, – яростно сказал Майа, – я занял место Дьери.

Одним движением он поднялся с земли и уселся на свое обычное место у переднего правого колеса фургона. Александр проследил за ним взглядом.

– Не обращай на него внимания, – сказал он. – Мосье, видите ли, не в духах. Ему, вообрази, противно торчать здесь и ждать, когда его возьмут в плен.

– Ничуть, – сказал Майа, – я просто в восторге. Так много говорим о фрицах, что я уже сомневаюсь, существуют ли они на самом деле. Что бы там ни болтали, а все-таки приятно поглядеть на высшую расу.

– Пусть твоя высшая раса целует меня в зад, – сказал Александр.

Майа улыбнулся.

– Опять этот знаменитый зад! И о нем тоже так много говорим…

– Верно, – сказал Пьерсон, – что я уже сомневаюсь…

– Ого, кюре, остроты у тебя не слишком поповские!

Пьерсон улыбнулся, опустил свои длинные ресницы и промолчал.

– Ну, – сказал Александр, обернувшись к нему, – какие новости?

– Вот когда придет Дьери…

– Да нет, рассказывай сейчас, черт, рассказывай! Не будем же мы его сто лет ждать.