Александр вдруг приподнялся на локте и разразился бранью. Угодило же его лечь прямо в золу, прямо на их потухший костер. Весь перед рубашки покрылся бурыми пятнами. А ведь рубашка чистенькая, он сам ее выстирал в Арке и только сегодня утром надел. Была чистенькая, а теперь превратилась в грязную тряпку. Он чертыхнулся и осторожными щелчками стал сбивать с рубашки пепел. Потом оглянулся на лежащего Пьерсона и подумал, молится ли сейчас Пьерсон или нет. Был у Александра один дружок, очень верующий парень, – так он непременно в такие минуты молился богу.

– Эй, Пьерсон! – сказал он. – Ты считаешь, что это семидесятисемимиллиметровка?

Пьерсон ответил медленно, и голос его прозвучал как обычно:

– Не считаю, а знаю точно.

«Чертов спец», – подумал Майа.

– А как далеко она бьет?

– Как семидесятипятимиллиметровка.

– А как та далеко бьет?

– Как, как! – ответил Пьерсон. – Неужели сам не знаешь?

– Я не такой спец, как ты.

– На десять километров.

– Эх, черт! – сказал Александр. – На десять километров! Значит, они в десяти километрах?

– А может, и чуть ближе. Десять километров – это ее максимальная дальнобойность.

– Эх, черт! – сказал Александр. И добавил: – Они по санаторию бьют?

– Не думаю. Очевидно, нащупывают батарею семидесятипятимиллиметровых орудий, ее установили нынче утром вон там на поле.

Майа поглядел на Дьери. Тот был бледен как полотно, и его верхняя губа подергивалась в нервическом тике. «Боится», – подумал Майа. Ему почему-то вдруг стало неловко, и он перевернулся на бок, спиной к Дьери. Но все равно чувствовал, что там, за его спиной, Дьери по-прежнему терзается страхом.

– Какое поле?

– Ты же сам знаешь, небольшое такое, в правой стороне, метров пятьсот от санатория. Мы там вчера проходили.

– Понятно, – сказал Майа, – значит, там, на этом поле, и установили батарею?

Дьери по– прежнему терзался за его спиной страхом, и Майа почему-то чувствовал себя смущенным и виноватым. «Что за черт, -подумал он, – ведь не моя же в том вина, что он боится!»

– Утром установили. Лейтенантик выстреливает свои последние снаряды. Ох, и мнит о себе этот лейтенант!

– Просто болван, – решил Александр. – А пока что фрицы в нас стреляют.

– У фрицев это просто пристрелка, – сказал Пьерсон, – и в качестве пристрелки совсем неплохо

– Значит, по-твоему, неплохо? Ведь поле-то в полукилометре отсюда.

Пьерсон лежал вплотную к Майа, и никогда еще Майа не видел так близко лицо Пьерсона. Как раз в эту минуту Пьерсон улыбнулся. Улыбнулся обычной своей улыбкой, потупив глаза. Который раз Майа отметил про себя, что, улыбаясь, кюре становится похож на девушку. И не только из-за длинных ресниц и румяных щек. Девичье выражение придавали ему опущенные веки. Казалось, будто он замыкает наглухо какие-то свои заветные сокровища.

– Для артиллерии, – все еще улыбаясь, сказал Пьерсон, – пятьсот метров в сторону от цели вовсе не так уж плохо.

– Уж вы ему верьте, – сказал Александр. – В вопросах вооружения аббат у нас собаку съел.

Он приподнялся на локте и отодвинулся, стараясь, чтобы рубашка не испачкалась в земле. Его по-прежнему волновала мысль, молился ли Пьерсон, когда он его окликнул.

– Кончили?

– Да кто его знает!

– С меня хватит! – яростно сказал Дьери. – Я лично не намерен валяться здесь целый день. У меня другие дела есть. Я тороплюсь.

Он поднялся на ноги с тяжеловесной грацией толстяков.

– Куда ты?

– За водой.

– Ты что, рехнулся? – крикнул Александр.

Он тоже поднялся, но Дьери уже снял котелок с гвоздя и пошел прочь крупным шагом.

– Дьери, – крикнул Александр, – не валяй дурака! Дьери!

Но тот даже не оглянулся.

– А главное, – сказал Александр, – он дырявый котелок схватил!

Александр снова распластался на земле. На сей раз свист до них донесся еле-еле. Короткий свист, словно уже на излете, почти слившийся с гулом разрыва. Их снова окутало облаком дыма.

– Недалеко упало, – сказал Пьерсон.

Они дружно закашлялись.

– Упало рядом с колодцем.

– Почему ты так думаешь?

– Посмотри на дым.

– Верно, – сказал Пьерсон, – он там гуще.

Александр поднялся на ноги.

– Черт! – процедил он сквозь зубы. – Только бы Дьери…

Как раз в эту минуту перед ним возник сам Дьери, правда с пустыми руками, зато в самом веселом расположении духа. Он хохотал, хохотал так раскатисто, что щеки и шея его беспрерывно тряслись, как галантир на блюде, которое кто-то встряхивал забавы ради.