Обида

Аннотация

Журнальный вариант повести И. Дворкина «Обида». Повесть опубликована в журнале «Костер» №№ 11, 12 в 1969 году.

I. Психологический опыт Школа из белого кирпича. Кирпич этот называется силикатный. Школа стоит на пригорке — новенькая, как все вокруг. Парты блестят свежей черной краской, сиденья оранжевые, как апельсин, еще не обтертые, шершавые. А классные доски из коричневого линолеума. В общем, школа как школа. Только в классе все незнакомые между собой ребята, все новые, будто ты снова первоклассник. Потому что все сплошь новоселы. И все приглядываются друг к другу. Одиннадцать мальчишек и восемь девчонок. Все девятнадцать приглядываются, а делают вид, будто никто никого не интересует, будто они сами по себе, будто каждый — самый главный в классе, самый умный и самый сильный или самая красивая. Но Митька-то Линев знает, что так не бывает. Пройдет несколько дней и сразу станет ясно — этот закоренелый отличник, а тот любитель сдуть задачку, а та бегает быстрее всех, но зато плакса, а вот этот обжора. Но пока еще ничего не известно и очень интересно разглядывать всякого исподтишка и разгадывать, что он за человек. Митька сидит за партой один. Мальчишки сели с мальчишками, девчонки с девчонками. А он оказался один. Митька сидит у окна на третьей парте в третьем ряду. Самое лучшее место — и вперед не выскочил, как какой-нибудь зубрила, и не на Камчатке. Впереди него сидят две девчонки — одна черненькая, пострижена как мальчишка, с маленькими розовыми ушками, а вторая с толстыми короткими косичками врозь, такого серенького цвета, который называется русый. На первом же уроке, это была арифметика, на Митькину парту шлепнулась скатанная в шарик записка: Здорово! Ты в нашем доме живешь, ага! Я видал, как вы приехали вчера после нас. Наш кот вашему коту даст, если драка. Потому что у вас сибирский, а наш рыжий Рыжка. Меня зовут Серега. Привет с камчатки! Хочешь, я к тебе сяду? Угол у записки был загнут, прижат скрепкой. Когда Митька его отогнул, то прочитал: Кто сюда заглянет, у того язык завянет. Митька оглянулся и увидел за последней партой мальчишку, который часто подмигивал ему сразу двумя глазами. Мальчишка был белобрысый и ушастый, с царапиной на щеке. А рыжие глаза его весело и отчаянно поблескивали. Имя ему очень подходило. Поглядишь — и сразу скажешь — Серега. Серега еще раз подмигнул и высунул язык. Митька улыбнулся. Сразу было видно, что этому Сереге лучше палец в рот не класть, и еще было видно, что парень он хороший — не вредный и не хлюпик, а драчливый, как козел. Так решил Митька и угадал. И надо сказать, что угадал единожды, потому что с другими он ошибся. Поглядел на девчонку, ту, что впереди него. Серенькую — глаза голубые, кроткие, ну, думает, такую пальцем тронь, сразу жаловаться побежит и слезы будут катиться из глаз как стеклянный горох. Митька так это все четко представил, что никак не мог удержаться и провел на перемене психологический опыт. Никаких недобрых чувств он к девчонке не питал. Это была чистая наука, научный опыт. Он приколол к парте тремя кнопками девчонкину тетрадь, вернее, не всю тетрадь, а заднюю стенку обложки. Начался урок ботаники. Молоденькая учительница рассказывала так интересно, что Митька и думать забыл про девчонку. Но вдруг раздался треск и он увидел, что девчонка с недоумением вертит свою тетрадку по арифметике, а на обложке три длинные узкие дырки. Девчонка увидела кнопки на парте с клочками скрученной в пружинку бумаги, что-то сообразила и обернулась к Митьке. — Ты? — тихо спросила она, и глаза у нее уже были не кроткие, а прищуренные и настороженные, как у снайпера. Митька молча ее разглядывал. — А ну, говори! Я видела, как ты возле моей парты вертелся! — Ну, я, — так же тихо, но добродушно отозвался Митька, — жаловаться побе… Но окончить он не успел. Девчонка с быстротой необыкновенной подхватила с парты учебник ботаники и звонко, гулко, на весь класс влепила им Митьке по макушке. Митька залился краской и изо всех сил вцепился руками в парту, чтоб руки сами по себе не съездили этой козе по шее. А девчонка уже кротко и безмятежно глядела на учительницу. Учительница растерялась. Она нервно теребила тоненькими пальцами платочек и переводила взгляд с Митьки на девчонку. Наконец она спросила: — Девочка, как тебя зовут? — Надя Королева. — За что же ты, Надя Королева, ударила этого мальчика по голове, так больно и так громко?! — За дело, — коротко и убежденно ответила Надя Королева. — Но как же можно… как же можно драться… ты же девочка! — Они у меня узнают, какая я девочка, — едва слышно, под нос себе, но все же так, что все расслышали, пробормотала Надя. Учительница не нашлась что ответить, еще мгновение молчала, раздумывала, потом сказала: — Ну… садись. Надя Королева удивленно вскинула на нее глаза и продолжала стоять. Потом сказала: — Вообще-то меня полагается из класса выгнать. Тут уже не только учительница, а и Митька, и весь класс замерли, пораженные. — Но… но ты же, наверное, больше не будешь так поступать? — спросила учительница Надю. Надя Королева подумала малость, тяжело вздохнула и тихо ответила печальным голосом: — Да нет… Наверное, буду. — Все равно садись и не мешай мне вести урок, — уже раздраженно сказала учительница и смяла платочек в кулаке. Вот чем окончился Митькин научный опыт, каким позорным для него провалом и победоносным триумфом для Нади Королевой — девчонки с обманчивой внешностью. И потому Митька решил на время отказаться от скоропалительных психологических опытов. II. Надпись в лифте В лифте была такая надпись: «Танька — дура». Митька спускался со своего пятого этажа и вдруг увидел эти слова, безжалостно и грубо выцарапанные на блестящей полированной стенке новенького лифта. «Безобразие какое, — подумал он. — Такую замечательную стенку испортил! Лучше бы на доме написал. Нет, и на доме жалко… Ну уж если тебе не терпится сообщить людям такую важную новость про эту Таньку, если тебе совсем невтерпеж, взял бы и на асфальте, на тротуаре кирпичом, большими буквами — и видно всем и лифт целый! А так… Просто сам дурак и уши холодные», — возмутился Митька. Но через минуту он уже позабыл об этой надписи. Он вышел из парадного, задумавшись о своих важных и довольно грустных делах, и в это время кто-то осторожно коснулся его плеча. Митька вздрогнул от неожиданности и обернулся. Перед ним стояла незнакомая, худенькая девчонка чуть пониже его ростом. Лицо у нее было бледное, а может быть, просто казалось таким из-за очень черных, коротко остриженных волос. Продолговатые серые глаза, удивительные глаза в золотых искорках, глядели на него с печальной жалостью. Все это Митька разглядел в одно короткое мгновение, а в следующую секунду он понял, что девчонка не совсем незнакомая, что она учится с ним в одном классе и сидит рядом с той самой лихой Надей Королевой. А не узнал он ее потому, что сейчас на ней, вместо форменного платья, был полосатый пушистый свитер. — Ты чего? — спросил Митька. Девчонка молча разглядывала его все с тем же странным выражением лица. Митька забеспокоился. Он даже оглядел себя украдкой — все ли пуговицы у него застегнуты. «Может, у меня лицо вымазано», — мелькнуло у него в голове. — Почему ты молчишь? — снова спросил он. — Зачем, ну зачем ты сделал эту гадость? — тихо спросила девчонка. — Да понимаешь… это был опыт, — забормотал Митька. — Думаю, побежит она жаловаться или нет… ну, подумаешь, тетрадку кнопками… разве это гадость? — Какую тетрадку? Ах, ты про это… Нет, это еще не гадость. Митька совсем растерялся. Он почувствовал, как катастрофически глупеет под взглядом этой девчонки. Он ничего не понимал. — Что ты от меня хочешь? Я больше ничего… Честное пионерское. Нос у девчонки брезгливо сморщился. — Тебе не стыдно давать честное пионерское? Я-то думала, у тебя достанет смелости хотя бы мне признаться! Фу, противно! Я же никому ничего не сказала. Девчонка повернулась, собираясь уйти. Но Митька схватил ее за руку и снова повернул к себе лицом. — Да чего ты ко мне пристала? Ты, может, сумасшедшая? Что я такого сделал, а ну, говори? Девчонка холодно и четко проговорила: — Ты сам прекрасно знаешь, не притворяйся. Ты написал про меня «Танька — дура». Мне-то наплевать, что ты обо мне думаешь, но ты, как дикарь, испортил новый лифт! Митька оторопел. Митька задохнулся от возмущения. Он стоял, хватая ртом воздух, и непреодолимое желание дать этой самоуверенной Таньке хорошую затрещину переполняло его. Но отец всегда, сколько Митька себя помнит, внушал ему, что бить девчонок — это уж самое последнее дело, и Митька кое-как сдержался. Он только сжал руку девчонке чуть повыше локтя, сжал так, что губы у нее скривились от боли, придвинул свое лицо вплотную к ее лицу и прошипел: — Ты дура и есть! Самая настоящая дура! Лифт испортил! Да я тебя и знать не знаю, я и имя-то твое первый раз услышал. Скажи спасибо, что не получила вот это, — Митька покрутил перед ее носом туго сжатым кулаком, потом оттолкнул девчонку и зашагал прочь. Он уже обогнул угол дома, когда услышал позади легкий топот. Девчонка снова дотронулась до его плеча. — Ну, чего тебе еще надо? — заорал Митька. — Послушай… ты не сердись… я теперь вижу, что это не ты. — Спасибо! Я прям-таки счастлив, — Митька расшаркался. — Ну, перестань. Не паясничай. Я ведь и вправду думала, что это ты написал. Я ведь никому не сказала, хотела поговорить, потому что это же ужасное свинство… — Но почему ты меня… Мы что, давно знакомы? И ты меня хорошо знаешь? И тут Митька осекся. — Это потому, что я Надькину тетрадку? — тихо спросил он. — И потому тоже, — так же тихо ответила Таня. — И еще потому, что я ни одного мальчишки пока не знаю, а ты в одном подъезде… — Так что ж, если в одном… Митька умолк. И тут Таня тихо сказала: — Знаешь, у тебя были очень страшные глаза, очень сердитые. Я думала, ты меня ударишь. — Еще чего, — пробормотал Митька и нахмурился, но ему очень понравилось про страшные глаза. — Ты мне так сжал руку… У меня, наверное, будет пять синяков. — Извини, — буркнул Митька и опустил голову. Он опять почувствовал, что теряется под ее взглядом. — Тебя как зовут? — спросила она. — Дмитрий. Митей дома зовут. — Красивое имя. Ми-тя. Красивое. — Скажешь тоже… Имя как имя. — Не-ет, красивое. Некоторое время они шли молча, искоса поглядывая друг на друга. — Ты знаешь, Митя, когда ты вышел из подъезда, я подумала, что у тебя случилось какое-то несчастье, такой ты был печальный. Я еще подумала, что ты из-за этой дурацкой надписи, что ты жалеешь. У тебя беда какая-нибудь? Митька остановился удивленный, внимательно поглядел на Таню, и вдруг ему показалось, что он знает ее давно-давно, всегда знал. И еще ему показалось, что это уже было когда-то. И эта странная девчонка, которая, как колдунья, может чувствовать, какое у тебя настроение, и они когда-то уже вот так стояли на ветру и глядели друг на друга, и разговаривали. Он потряс головой, но странное чувство не проходило. И Митька неожиданно заулыбался во весь рот, потому что ему вдруг стало хорошо-хорошо, просто даже замечательно. И захотелось все ей рассказать про свою беду. Вернее, даже не про беду, а может быть, вовсе про счастье — зависит от того, как завтра все обернется, потому что несколько дней назад Митька соврал. Пока длился суматошный день в новой школе, в новом классе, он почти забыл про это, но теперь на него опять накатили разные невеселые мысли. Он соврал. Но все дело в том, что он, может быть, вовсе и не соврал. Вот какое дело. Он и сам запутался. А выяснится все только завтра. И Митька боялся, что до завтра он не доживет, а помрет от волнения и неуверенности уже сегодня. Все это Митька пробормотал так сбивчиво и непонятно, что Таня только покачала головой. — Погоди, погоди, ничего разобрать не могу. Ты соврал? — Соврал! — А говоришь, не соврал. — Может быть, и не соврал, я не знаю. — Но так же не бывает, Митька! — Бывает. — Слушай, ты можешь мне все по порядку. Митька задумался. Потом неуверенно сказал: — Ну… не знаю… попробую, рассказать? И вот что Таня узнала от Митьки. III. Завтра на старт! С Колей Прохоровым Митька познакомился в южном городе Сухуми на водной станции. Митька приехал туда на каникулы к бабушке и дома появлялся только для того, чтобы перекусить да выспаться. Все остальное время он был на море. Он обуглился на солнце, как головешка, волосы выгорели, стали пестрыми — полоса черная, полоса рыжая — и торчали от соленой воды сосульками. — Ты погляди на себя, — чучело да и только. Ты же ж скоро ракушками обрастешь от этого моря, будь оно неладно, — говорила бабушка. — Мать приедет, скажет, что я тебя специально голодом морила, чтоб скелет для музея сделать. — Не скажет, — смеялся Митька и говорил бабушке про ультрафиолетовые лучи, которые такие полезные, что просто ужас. И еще говорил о броме, йоде и других замечательных, очень нужных человеку веществах, которые есть в морской воде. Бабушка умиленно вздыхала, добрела, гладила Митьку по голове. — Ишь, сколько всего вычитал, чертеня! Не переспоришь тебя, — говорила она. Коля Прохоров поразил Митькино воображение при первой же встрече. Вот это был человек! Когда Митька увидел, как Коля плавает, сердце его тоскливо заныло от зависти. Он глядел издали, как Коля прыгает с вышки, легко крутит двойное сальто, летит ласточкой, и щучкой, и козликом, а вынырнув, плывет к мосткам бурным великолепным кролем. Потом поднимается по шаткой лесенке, блестящий на солнце, высокий и сильный, как морской бог. Митька никак не мог отважиться подойти к нему, обожал издали, и только узнав, что Коля тоже приехал из Ленинграда, решился. Все оказалось просто и не страшно. Коля протянул ему руку, улыбнулся так, что белые зубы пустили солнечных зайчиков, и сказал: — Здравствуй, земляк. Меня Коля Прохоров зовут. А тебя? — Митька. — Ну и прекрасно. Я видел, как ты плаваешь. Шустрый ты лягушонок. Только почему ты, питерский человек Митька, извиваешься при этом, как змей? Кто тебя учил? — Никто. Я сам, — тихо ответил Митька. — Хочешь, я научу тебя плавать по-настоящему? — спросил Коля. Митька ничего не ответил, только так поглядел, что Коля засмеялся, щелкнул его легонько в лоб и сказал: — Решено. Коля учился в институте, и у него был первый разряд по плаванью. А выше уж только мастер спорта! Так что поучиться у него было чему. И самое главное — он любил учить, делал это с удовольствием. В конце лета, перед отъездом, Коля ласково притиснул Митьку к твердому своему горячему боку и серьезно сказал: — У тебя, Митька, получается, а дальше будет еще лучше. Это уж точно, я знаю. Тебе надо всерьез плаваньем заняться. Приедешь в Питер, позвони. Я обязательно помогу. Он оставил Митьке номер своего телефона, записанный на спичечном коробке. И уехал. А на следующий день случилось ужасное несчастье — бабушка растапливала во дворе летнюю печку — мангал и сожгла коробку. Митька от горя чуть не заболел. А бабушка глядела, как он убивается, и плакала, и ругала себя всякими словами. А что толку? — Ну хоть две цифрочки, хоть одну, хоть букву первую ты запомнила? — выпытывал Митька у нее. А бабушка только горестно разводила руками. — Внучек, миленький, да увидь я, что на той клятой коробке накарябана какая ни на есть цифирь, может, и не сожгла бы! Митька и себя терзал, что не взглянул на коробок. Он тогда зажал его накрепко в кулаке и глядел только на Колю. Ужасно ему жалко было, что тот уезжает. Сразу и город, и море, и небо будто выцвели и тоже захотелось домой. Приехав в Ленинград, Митька пытался отыскать Колю Прохорова. В телефонной книге значилось сорок три Прохоровых. Митька позвонил всем. Иногда попадались и Коли, и каждому приходилось долго и подробно объяснять, кто он такой и почему звонит. Но это все были не нужные Митьке Коли, лишние. Его Коли не было. Он исчез, растворился в многомиллионном городе. Видно, Коля жил в коммунальной квартире и телефон записан не на его имя. «Может быть, он вообще уехал из Ленинграда? — уныло думал Митька. — А что? Очень даже просто — окончил институт и укатил. Сейчас все уезжают. На Север или куда-нибудь к верблюдам». Раз десять Митька приходил в бассейн. И каждый раз ему говорили, что набор окончен. А однажды намекнули, что вообще ему уже поздновато начинать заниматься плаваньем. Староват. Сколько Митька себя помнил, он всегда страстно мечтал поскорее вырасти, а тогда, в бассейне, он впервые пожалел, что ему двенадцать лет, а не десять или даже девять. Так что оставалась единственная надежда — Коля Прохоров. Потом начались хлопоты с переездом на новую квартиру. Забот разных появилась целая куча, даже о Коле некогда было подумать. Потом немножко обжились, стало поспокойнее. И вот вчера, перед самым началом учебного года Митька снова пошел в бассейн. Если уж там бывает набор, то когда же, как не в сентябре? Он поднялся в раздевалку, снял куртку… и нос к носу столкнулся с Колей Прохоровым. — Митька, ты ли это?! — изумился Коля. От неожиданности Митька онемел. Он стоял, опустив руки, и хватал воздух открытым ртом, как рыба на песке. — Коля… Колечка… — только и смог вымолвить он. — Что с тобой, Митяй? Тебе нехорошо? — забеспокоился Коля. Митька вцепился в него изо всех сил, еще не до конца веря, что это живой человек Коля Прохоров, а не привидение, которое сейчас возьмет и вдруг растает, испарится. — Мне так хорошо, что и сказать нельзя, — прошептал он и вдруг попросил, — только не исчезай. — Куда? — Коля огляделся. — Ну, в это… в воздух… Не растаивай, пожалуйста… Коля осторожно пощупал Митькин лоб, покачал головой. — Ты почему не звонил? — спросил он. — Сорок три. — Что сорок три? — Сорок три раза звонил. Коля опять потрогал Митькину голову. Уже серьезно. Пришлось все ему рассказать. Коля слушал и хмурился. — Значит, говорят, поздно? — спросил он зловещим голосом. — Ну, это я еще выясню, кто пацанов таким способом отшивает. А сейчас пошли! Дальше все было нереально. Митька куда-то шел по винтовым, закрученным в узкую спираль лестницам, что-то говорил, что-то отвечал, — все, как во сне. И только один разговор запомнился ему ярко и четко: седой сутулый человек в легком белом костюме и резиновых шлепанцах положил ему на плечо длинную загорелую руку и спросил: — Так, значит, ты уже занимался плаваньем, не новичок. И на время, разумеется, плавал? «Вот оно, — подумал Митька и весь съежился, — теперь и не примут, узнают, что не плавал, и не примут, попрут как миленького». Сердце у него упало. Он поглядел в темные, удивительно молодые на морщинистом лице глаза тренера, и губы сами по себе прошептали: — Плавал. — За сколько же ты сотку ходишь? Перед Митькиными глазами мгновенно встала выученная давно на зубок доска с таблицами, висевшая в вестибюле бассейна. Справа — таблица рекордов, слева написано, за какое время надо проплыть разные дистанции на первый, второй, третий разряды. — Одна минута семнадцать секунд, — сказал Митька и тут же ужаснулся своему неслыханному нахальству — это время было лучше третьего разряда для взрослых. Но было уже поздно, сказанного не воротишь. Тут уж или признаваться, каяться, или гнуть свое. — Ну? Молодец! — сказал тренер. — Тогда зачислим тебя в группу разрядников. Коля подозрительно поглядел на Митькины полыхающие огнем уши и незаметно ущипнул его за руку. А тренер продолжал: — Послезавтра у нас соревнования на первенство гороно. Открытие сезона. Будешь выступать. — Он же больше месяца не тренировался, Анатолий Иваныч. И вообще… так сразу… — запротестовал Коля. — Ничего страшного. Как проплывет — так и ладно. Если за одну семнадцать ходил, то в третий-то разряд уложится всяко, — ответил тренер, — а у меня в команде младших мальчиков человека не хватает, баранку поставят. Так что лучше уж какой ни на есть результат, чем никакого. Ты меня, братец, прямо скажем, выручил. Не забудь справку от врача. И он пританцовывающей походкой ушел по своим важным тренерским делам. По улице шли молча. Потом Коля сказал: — Ну, гляди, Митька! Я за тебя поручился. Теперь хоть лопни, а слово держи. Приду за тебя болеть. Коля вскочил на трамвай и укатил. IV. Еще посмотрим, какой я трус! Митька замолчал и огляделся — он даже не заметил, когда начался дождь. Все вокруг стало расплывчатым, белесым. Таня поеживалась, видно, ей было холодно. «Вот, заговорил человека до смерти, болтун, — подумал Митька, — может, ей все это вовсе и не интересно, может, она только из вежливости слушала, не перебивала. Конечно, из вежливости. Больно ей надо…» — Я тоже, — тихо сказала вдруг Таня. — Что тоже? — не понял Митька. — Тоже обязательно-обязательно приду за тебя болеть. Митька испугался. — Что ты! Что ты! Не надо, очень тебя прошу, а вдруг… Не надо! — Нет, приду, — Таня даже ногой топнула. — И ты обязательно всех победишь, вот увидишь. — Гадалка ты, что ли, — пробормотал Митька. — А у меня бабка колдунья, — Таня засмеялась, — и я тоже колдовать могу. Приду и наколдую тебе, вот увидишь. Сейчас пойду и узнаю у бабки специальное такое колдовство, чемпионское. — Да, тебе-то, конечно, смешно, а мне вот… А что, если взять и не пойти, а? Точно! Заболел, скажу. А уж потом, когда потренируюсь, тогда пожалуйста. А то пришел человек, а его — раз! И сразу в котел с кипятком, сразу на это… на гороно аж? Ведь правильно я говорю? Ведь верно ведь?.. Митька вдруг до того испугался, что ему и вообще-то плаваньем заниматься расхотелось. Вот ведь — даже дома ничего не сказал, а тут этой посторонней почти девчонке взял и все выложил. Теперь придет, увидит… Потом в школе позору не оберешься, сама же всем раззвонит. Митька в этот момент ужасно раскаивался в своей откровенности и почти ненавидел Таню за то, что она на эту откровенность подтолкнула. Потом он немножко опомнился. «При чем здесь она, — подумал он. — Она меня за язык не тянула, сам все растрепал. Эх! Неужели же я трус?! Врун да еще и трус! Вот это да!» Он даже растерялся. Поднял глаза на Таню. Она глядела ему прямо в лицо. — Если ты сделаешь это, Митька, я тебя на всю жизнь запрезираю как последнего труса, — сказала она, — и ты сам себя презирать станешь. Ерундовая у тебя сделается жизнь, Митька. — Ладно, — буркнул Митька, — посмотрим еще, какой я трус. Он повернулся и почти побежал от нее куда глаза глядят. V. На старт! Удрать бы! Митька встал со стартовой тумбочки, сделал несколько шагов к двери с табличкой «Душевая» (из бассейна можно выйти только через душевую), но тут же стремительно вернулся и снова сел, обняв острые коленки. Он поглядел на трех своих соперников. Они спокойны и уверенны. Трое ладных загорелых мальчишек в одинаковых шерстяных трусиках с белыми поясками — форма. Митька стыдливо подтянул свои сатиновые широкие трусы, такие неспортивные, нелепые здесь, в бассейне, и залился краской. Это было просто ужасно, что он, как оказалось, забыл в предотъездной суете свои плавки на старой квартире. Вчера весь дом перерыл и не нашел. Когда в микрофон объявили фамилии участников очередного заплыва и Митька, с замирающим сердцем, подошел к своей крайней слева тумбочке, на трибунах захихикали. А трое мальчишек презрительно оглядели его и отвернулись. А один, кажется, даже фыркнул. И Митька почувствовал себя таким несчастным, смешным, неуклюжим, что чуть не заплакал. Трусики висели нелепыми складками почти до колен, и ноги от этого казались тонкими и голенастыми. Митька присел на тумбочку и застыл. Он поднял голову к трибунам. Незнакомые мальчики, девочки смеются, размахивают руками, кричат. Вдруг его как током дернуло — Таня, а рядом… О! Уж он ей это припомнит! — рядом Надька Королева! И тоже смеются, о чем-то болтают, как ни в чем не бывало. «Им-то что, — тоскливо подумал Митька, — ишь, смеются!» Его колотила нервная дрожь. Митька еще не знал, что так всегда бывает перед стартом. И даже взрослые, опытные спортсмены, будь они чемпионы-расчемпионы, тоже боятся. Все. Всегда. Перед любыми соревнованиями. Этому состоянию и название подходящее «есть — предстартовая лихорадка. Четверка пловцов делала последний поворот. Последние двадцать пять метров. Они приближались, а с ними вместе приближалось неотвратимое мгновение, когда Митьке надо будет встать на тумбочке и застыть перед десятками оценивающих чужих глаз — одних равнодушных, других враждебных, и только одна пара глаз, Митька знал это точно, дружеская. Одна только Таня болеет за него всей душой, желает, чтоб он победил или хотя бы был не хуже других. «Ну уж, фиг — «не хуже»! Она-то уж точно только за победу. Чудачка! Видит же, с какими ребятами тягаться надо! Хоть это оправдание. А все-таки здорово, что она пришла, просто здорово. Скорее бы, скорее!» — мысли Митькины скакали, путаясь. Он почувствовал вдруг тягостную слабость в ногах. «Что это?! — с ужасом подумал Митька. — А вдруг я встать не смогу?» Он снова взглянул на трибуны и увидел Колю Прохорова. Еще один друг. Коля кивнул, поднял над головой сжатые ладони. Митька улыбнулся ему бледной вымученной улыбкой и отвернулся. В это время репродуктор ожил и произнес железным голосом четкие угловатые слова: — Приготовиться участникам следующего заплыва. Трое мальчишек почти одновременно поднялись на стартовых тумбочках. Митька чуть помедлил, но сделал то же. — Внимание! — прогремел репродуктор. Митька присел на полусогнутых ногах, откинул руки назад и застыл. И в это мгновение вдруг совершенно успокоился. Он почувствовал, как напряженное тело наливается упругой силой, становится легким и послушным. — Скорее! Ну же! Скорее! — Митька шептал так громко, что ближний к нему мальчишка даже повернул голову. — Марш!!! — рявкнул репродуктор. Митька сорвался с места, врезался в воду и, еще не вынырнув, под водой, бешено заработал ногами. Так учил его Коля. Потом податливая вода расступилась и Митька изо всех сил рванулся вперед. Конечно, будь он хоть чуточку поопытнее, он бы знал, что силы надо уметь распределять, что их может не хватить, но Митьке и в голову не приходили мысли ни о каких распределениях. Вперед! Изо всех сил! Еще издали он увидел стремительно приближающуюся стенку бассейна и выставил руку. Поворот! И снова вперед, вперед, вперед! Но вдруг Митька почувствовал беспокойство. Ему показалось, что он один в бассейне. «Что случилось? А вдруг я раньше времени сорвался со старта? Это называется фальстарт. Что же делать-то?» И тут он, к неописуемому удивлению и негодованию тренера и публики, остановился и обернулся назад. Трое других, ровно, голова к голове, только подходили к первому повороту. Митьку оглушил шум. Трибуны ревели, визжали. Он заметил на бортике тренера. Он тряс поднятыми руками. «Обогнал!» — изумился Митька, поглядел вперед на пустынные гладкие дорожки и сорвался с места. Второй поворот… Третий… И тут на последних финишных метрах, произошло что-то странное. Еще недавно такая податливая, послушная: вода стала густой и вязкой. Как смола облепила тело. А в желудке вдруг стало жечь, будто огнем. Митька еще чаще, сильнее замолотил руками и ногами, но ему показалось, что он совсем не двигается с места. Он уже слышал шум всплесков справа. Но поглядеть туда не мог — он дышал под левую руку и плыл по крайней дорожке. «Догоняют. Все, — подумал Митька. — Я больше не могу». Он из последних сил заработал руками, глотнул вместо воздуха воду, закашлялся. И в тот миг, когда он готов был остановиться, задыхающийся, ослепленный усталостью, рука его коснулась стенки бассейна. Финиш! Ноги его дрожали. Митька прислонился плечом к гладкой зеленой стенке и закрыл глаза. На трибунах орали, хлопали, топали ногами. «Чего это они? — подумал Митька. — Я же доплыл. Доплыл ведь, а? Я же первым доплыл!» Кто-то тронул его за плечо. Митька поднял голову и увидел тренера. Тот стоял на коленях на бортике бассейна, перегнувшись к Митьке. — Ты чего остановился, чудак? Секунды две потерял. — Думал, фальстарт. Какое время? — спросил Митька и весь напрягся, ждал. — Нормально. Одна минута шестнадцать и две десятые секунды. Митька подпрыгнул в воде, что-то заорал непонятное и ликующее и вдруг встал вниз головой, только ноги торчали над водой. — Вот чудак-парень, — тренер покачал головой. Митька взлетел по лесенке на бортик, смешно подтянул мокрые трусики, шмыгнул носом. На трибунах засмеялись, но Митька не обиделся. Он сам засмеялся. Тоже делов-то — трусы! Велика важность, не в трусах дело. Он поднял голову и улыбнулся. Всем — Тане, Коле Прохорову, Надьке, всем-всем. Пусть себе смеются. Они не обидно смеются, а как надо, с понятием. VI. Испытатель Прошло два месяца. Митька ходил в бассейн через день. Он уже носил на куртке такой значок: бегун на синем поле, а внизу цифра II. Значок второго спортивного разряда. Ни у одного пятиклассника в школе не было такого значка. Второй взрослый разряд — это вам не кот начихал. Только у очень немногих старшеклассников были такие. Теперь ему смешно было вспоминать и свои терзания и свои нелепые трусы на первом соревновании. Мама купила ему прекрасные японские плавки — полосатые, просто загляденье. И Митька уже почти не выделялся среди ребят своей группы. Почти, — потому что он был все-таки помладше других и самый на вид щуплый, даже нельзя сказать — щуплый, а просто потощее других. Анатолий Иванович смеялся, говорил, что Митька еще не успел накопить мяса, а о жире и говорить нечего — кости, туго обтянутые кожей, да под ней витые веревки мышц, шмыгают, как юркие мыши. Вообще-то по сложению своему Митьке полагалось бы плавать брассом. Почему-то так уж получалось — тощие и длинные — брассисты, а поплотнее, пообтекаемей — кролисты. Но Анатолий Иванович говорил, что нет правил без исключений и еще, что у Митьки талант от бога. Он, конечно, не Митьке это говорил, а какому-то незнакомому пожилому дядьке, который пришел как-то на тренировку и внимательно разглядывал всех цепкими, колючими глазами. Неприступный такой дядька. Толстый — настоящая глыба-неулыба. А потом их построили, и этот дядька подходил к некоторым и бесцеремонно ощупывал, оглядывал. Митьку тоже ощупывал. Больно ухватил его за плечо, помял, потом ткнул жестким пальцем в живот и хмыкнул. «Во дает! — неприязненно подумал Митька. — Будто коней покупает, только что в зубы не глядит». Митька видел, что и Анатолию Ивановичу это не больно-то приятно, он чуть заметно морщился, но не возражал — видно, дядька этот был каким-то плавательным начальством. Потом тренер и начальство отошли и о чем-то долго говорили, и вот тогда-то Митька — уши топориком — и услышал про талант от бога. Дядька чуть-чуть скривился и ответил: — Тощ уж больно твой талант. Анатолий Иванович рассмеялся. — Были бы кости, мясо нарастет. Возраст у парня такой — так и тянется к солнышку. Что твой бамбук. Потом они отошли дальше, и как Митька ни старался, ничего больше не услышал. Но и того, что он слышал, было достаточно: Митька изо всех сил старался сдержать себя, не показать другим, что его просто распирает от гордости. После прихода этого важного дядьки группу разделили. Митьку и еще шестерых продолжал тренировать Анатолий Иванович, а остальных — новый тренер, молодой парень. И Митька сразу почувствовал перемены. На семерых им дали целый бассейн, четыре дорожки, а раньше всей группой тренировались на двух. И нагрузки заметно возросли — плавать стали больше: и с доской, и одними руками, и просто так, и на время чаще. Сперва Митька радовался этому — он вообще готов был не вылезать из бассейна хоть целый день. Но через некоторое время, недели через три, что-то случилось. Он стал выходить из воды вялым и нерадостным. Если раньше он приходил домой и набрасывался на еду, к великому маминому удовольствию, как молодой волк, то теперь есть вообще не хотелось, а хотелось сразу лечь спать. Митька чувствовал себя очень усталым, но изо всех сил старался не показывать этого, старался не отставать от других. Он уже не с таким удовольствием, как прежде, прыгал в воду, а даже с какой-то робостью. Но когда, как обычно после тренировки, Анатолий Иванович спрашивал каждого про самочувствие, Митька старательно улыбался и говорил — прекрасно. Первой это Митькино состояние заметила Таня. Она часто приходила в бассейн поглядеть на Митькины тренировки, садилась наверху, на трибунах и глядела, а потом они вместе шли гулять. — Ты, Митька, как дельфин, блестящий такой и фыркаешь, как дельфин, я их с парохода видела, когда мы с папой из Одессы в Батуми плыли. Я и сейчас, когда сижу на трибунах, часто думаю, будто я снова на пароходе, а вы там внизу — дельфины. И знаешь, так иногда здорово забываешься, кажется, будто все по правде, даже хочется кинуть вам кусок булки. Таня смеялась, и Митька тоже смеялся — ему было приятно. Ребята спрашивали — что за девчонка сидит? Сестра? — Ага, сестра, — отвечал Митька, и ему с Таней очень нравилась эта выдумка. Один раз он даже чуть не дал по шее Свирину, семикласснику, который решил проводить Таню домой и даже в кино приглашал. Митька тогда сам удивился тому, как рассвирепел, будто Таня и вправду его сестра. Свирин даже обиделся: — Что я ее съем, что ли, — говорил он, — просто лишний билетик есть. — Вот и пригласил бы меня, — ехидно ответил Митька. — Еще чего! Ишь, гусь лапчатый! — оскорбился Свирин. И вот теперь Таня внимательно оглядела скучного Митьку и спросила: — Слушай, ты какой-то странный стал. Ты, Митька, не заболел ли? — Да нет, — нехотя ответил Митька, — сам не знаю. Чего-то спать все время охота, даже в воду лезть не хочется. — Ну да?! — Таня так удивилась, что даже споткнулась. — Тебя же из воды за уши не вытащишь! Нет, ты, наверное, заболел. — Не заболел я! Вчера медосмотр был. Просто… просто я здорово устал, Танюха, — выдавил из себя Митька. И вдруг его прорвало, он заговорил торопливо и горячо. — Понимаешь, что-то со мной случилось, будто это не я, коленки, как тряпочные. Ты знаешь, — он понизил голос, — я даже боюсь в воду лезть. Что-то со мной случилось, сам не понимаю. — Митька, ты должен сказать Анатолию Ивановичу, — твердо сказала Таня. — Ты что?! — испугался Митька. — Хочешь, чтобы меня из бассейна поперли? Во дает — Анатолию скажи! — Митька, чудак, ты же плавать не сможешь! Чем дальше, тем больше будешь уставать. А что тогда на соревнованиях будет? Обязательно скажи! — Еще чего! Как-нибудь само пройдет. Не буду я ничего говорить. — Тогда я скажу! — Да ты… да ты… — Митька задохнулся от злости, — только попробуй! — А что будет? — спросила Таня, и глаза у нее настороженно сузились. — Поколотишь? — А что? За такое и по шее можно дать. Какое твое дело? — А я думала, мы друзья, — тихо сказала Таня и пошла от Митьки прочь. Митька догнал ее, тронул за рукав. — Ну, не сердись, — сказал он, — конечно же, мы друзья. Только… только я боюсь. А через день посреди тренировки раздался свисток, Анатолий Иванович велел выйти Митьке из воды, поманил его к себе пальцем. Тренер даже побледнел от гнева. — Ты что же это, Линев? — тихо спросил он. — Что же ты меня обманываешь? Думаешь, я тебя просто так каждый день спрашиваю о самочувствии? Ты хочешь и себя и хорошее дело угробить? — Какое дело? — растерянно спросил Митька. — А такое — проверяется новый метод тренировки. Ты его проверяешь. Ты вроде испытателя, а врешь. Представляешь, если бы летчик-испытатель врать начал? Сколько бы потом пилотов угробилось на его самолете? — Да я ничего… Я ведь не знал. — «Ничего»! Ты погляди на себя — губы серые! Ешь плохо? — Плохо, — сознался Митька. — Плавать расхотелось? В сон клонит? — продолжал расспрашивать тренер. Митька пожал плечами и отвернулся. «Выгонят», — обреченно и как-то равнодушно подумал он. — Все ясно! Две недели к бассейну близко не подходить! — Анатолий Иванович нахмурился, помолчал. — Может быть, придется тебя с соревнований снять, — задумчиво сказал он и добавил: — А жаль. — Как же так, — вяло запротестовал Митька, — столько тренировался… Что же теперь делать? — Сам виноват. Сказал бы раньше, другой бы режим тренировок получил, все было б в порядке. А теперь гуляй. Что делать? Да мало ли что — на лыжах катайся, на каток ходи. Только в бассейн — ни-ни. А потом поглядим. Голос у Анатолия Ивановича был уже помягче, но… все равно это было очень плохо. Митька долго-долго одевался. Непривычно было сидеть одному в пустой раздевалке. «Предательница, — думал он, — вот свяжись с девчонкой. Все они предательницы». Митьке хотелось разозлиться на Таню, он распалял себя всякими словами, но… почему-то разозлиться по-настоящему никак не удавалось. Он вышел из бассейна, побрел домой. «Все равно разговаривать не буду, — подумал он и тут же засомневался, — а может, не стоит? Может, она правильно сделала?» Он постоял немного, потом махнул рукой. — А, ладно! Поглядим! Ну их всех. Я спать хочу. VII. Будет тебе плохая жизнь А на следующий день было вот что. Митька хмурый и угрюмый вошел в класс. Ни на кого не глядя, прошел к своей парте, швырнул с грохотом портфель и сел. Он сидел, ссутулившись, уставясь в пол, и молчал. Перед самым звонком дверь распахнулась и вбежала Таня. Она раскраснелась с мороза, глаза ее блестели, и была она вся такая красивая, в пушистых ресницах, такая веселая, что у Митьки сердце защемило. Прямо от двери Таня стремительно подошла к нему, дотронулась легонько, концами пальцев до его плеча и спросила: — Ну, как дела, Митя? Как ты себя сегодня чувствуешь? — Как молодой бог, — буркнул Митька и отвернулся. — Что случилось? У тебя какая-нибудь беда? — Таня перестала улыбаться. — Это не со мной случилось, — Митька медленно поднял голову. — А с кем? — С тобой! — Со мной?! — Таня так удивилась, что отошла на шаг. — Митька, ну как ты меня напугал! Я подумала, и вправду что-то произошло! А со мной ничего! Честное-пречестное, ничего, ты не беспокойся! — Нет, случилось! — Митька непримиримо вскинул подбородок. Таня внимательно поглядела ему в глаза. — Ты не шутишь… Нет, — сказала она. — Что-нибудь серьезное? Я натворила что-нибудь? — Да, — сказал Митька. — Да! Подлость и предательство. — Я?! — Танины глаза стали такие огромные, такие темные сделались ее глаза, что Митьке захотелось закричать какие-нибудь другие, не такие безвозвратные слова, сказать, что он ошибся, что хотел не то сказать… Но не успел. Таня повернулась и, чуть не сбив с ног учителя арифметики, бросилась вон из класса. Митька рванулся было за ней, но учителю удалось ухватить его на бегу за шиворот и остановить. — Вы это что, уважаемые, с ума посходили? — отдуваясь, проговорил пожилой толстый Селиван Аркадьевич и встряхнул Митьку. — Одна коза чуть не забодала — бежит, понимаете, с сумасшедшими глазами, второй тоже несется, понимаете ли, башкой своей свинцовой целится прямо человеку в серединку… Да вы что это?!. Митька тяжело плюхнулся за парту, потом попытался опять вскочить, но под взглядом Селивана Аркадьевича снова уселся. Учитель не спускал с него глаз. Серега тоже искоса взглянул на Митьку и придвинул записку: «Ты зачем так Таньку? Она хорошая, а ты дурак!» Митька на минуту ошеломленно застыл от обиды. Потом с громким треском, остервенело выдрал прямо из тетрадки по арифметике чистый лист и написал: «Все вы хорошие! А еще сунешься не в свои дела, будет у тебя нос кривой!» Серега прочитал. Не глядя на Митьку, торжественно и медленно сложил записку, сунул в верхний карман курточки так, что она торчала, как уголок белого платка. Лицо у него сделалось оскорбленное и многозначительное. А тут еще Надя Королева обернулась и тихо сказала: «Эх, ты!» И так она это сказала, что Митьке совсем уж худо сделалось. Митька в пол-уха слушал арифметику и исподтишка наблюдал за Серегой. Он уже ясно понимал, что слова его — и сказанные Тане, и написанные Сереге — были глупые и злые, и ему уж хотелось, чтобы все началось сначала. И этих дурацких, поспешных слов не было бы вовсе. Ох, как он хотел этого! И вот тогда-то Митька впервые так отчетливо и ясно понял, что слово, действительно, не воробей. — Серега, — спросил он, — как ты думаешь, куда она побежала? — Топиться, — угрюмо проворчал Серега и отвернулся. — Ну да! — Митька решил прикинуться дурачком и сделал вид, что принял Серегины слова всерьез. — Где здесь утопиться? Ни Невы, ни одной самой завалящей речки. Но Серегу ему провести не удалось. Тот насмешливо поглядел на Митьку, хмыкнул и сказал: — В ванне. Или… или в бассейне. Лучше бы он этого не говорил, потому что при упоминании о бассейне Митька снова ожесточился. — Ну и шут с вами! — закричал он на весь класс. — Все вы липовые дружки, пучок — пятачок! — Выйди, Линев, вон из класса, — спокойно приказал Селиван Аркадьевич, — а завтра пусть мать придет. Мне твои фокусы надоели. И он продолжал объяснять урок, пока Митька медленно и обреченно складывал в портфель свои тетради и книжки. Потом он, сгорбившись, двинулся к двери и все, затихнув, глядели на него. — Все из-за Таньки. Из-за нее, из-за нее! Это она все устроила, — злорадно прошептала на весь класс вредная сплетница Пузакова Таисия. Митька услыхал это и вздрогнул, и на миг остановился, но потом снова медленно побрел к выходу. И Селиван Аркадьевич, видно, тоже услышал, потому что вдруг прокашлялся, вроде бы даже каким-то смущенным кашлем, и неожиданно сказал: — Это… кхм… Линев! Ладно, иди проветрись, а мать можешь не звать. На сей раз прощаю. Но в следующий раз, — голос его уже уверенно зарокотал, — если еще в классе услышу, настанет у тебя плохая жизнь, понял? Митька, не оборачиваясь, кивнул и вышел вон из класса в пустой, гулкий коридор, зацокал по кафелю подковками. VIII. Как человеку заболеть Пузакова Таисия, которая ни в коем случае не разрешала называть себя Таськой, потому что считала имя это неблагозвучным и слишком простецким, и потому называемая всеми просто Пузо, трещала, захлебываясь: — Я все знаю! Я все, девочки, как есть, знаю! Эта воображала на Митьку директору нажаловалась. Она еще давным-давно, еще когда мы с ней незнакомые были и потому дружили, говорила, что Линев про нее в лифте «дура» написал. Она, эта Танька, нос-то задирает, девочки, задирает! Говорит мне — сплетница, а сама прямо — директору. Ждала, ждала и выждала! Я все, как есть, девочки, знаю! Ей-богу, знаю!. Митька услыхал это случайно. Вот уж три дня, как он себе места не находил. Таня в школе не появлялась. Девочки, которые были у нее дома, говорили, что она больна, у нее грипп или даже свинка, но Митька-то знал, что это все враки. Свинкой в малышовой группе детсада болеют, а грипп в Ленинграде уже прошел. Кончился грипп. Митька считал, что Таня просто от несправедливых его слов заболела. И он не знал, куда себя деть, что сделать. Митька казнился, переживал, хотел пойти к ней домой, будто общественник и делегат, но испугался, что Таня не захочет с ним разговаривать и тогда ему совсем уже будет труба. А тут еще этой сплетницы такие дурацкие слова. Но тут к Пузаковой Таисии подошла Надя и сказала: — Эх, была бы ты, Пузо, чуточку поумней и не такой дохлой, вот бы наложила я тебе по шее! Ох, и дала бы я тебе за твой очень длинный язык фиолетового цвета! Пузакова Таисия взвизгнула и попятилась. — Во бешеная! Во бешеная! — заверещала она. — Танечка ваша, воображала, наябедала, а она лезет и еще обзывается. Что, неправда?! — Совсем ты глупое, Пузо, пустое, как барабан. Ну ни капельки в твоих словах нету правды, — печально сказала Надя и отошла. И, видно, так она это сказала убедительно, что даже оскорбленная Пузакова Таисия притихла и не произнесла ей вслед ни словечка, а другие девчонки от нее отодвинулись, будто не у Тани, а у нее была опасная болезнь — свинка, очень заразная для людей. А Митьке захотелось подойти к Наде и поцеловать ее. Никогда в жизни не хотелось ему такое, а тут вдруг захотелось. Но он знал, что ничего из этого не получится, не такой Надя человек, чтобы целоваться с теми, кто обижает ее друзей. А потом Митька узнал, что Таня действительно больна, настоящей болезнью, называется она бронхит и случается от простуды, а не от обидных слов. Но узнал он и другое, — девчонки рассказали, а им Танина мама, — что перед тем как заболеть, Таня целый день не была дома, пришла только вечером, закоченевшая вся, как ледышка, с мокрыми ногами, без варежек, она их где-то потеряла, и с красными, будто заплаканными, глазами. А когда мама и папа стали ее ругать и спрашивать, где она была, Таня ничего не захотела рассказывать, а только повторяла одно и то же тусклым голосом: «гуляла». Тусклым — это ее мама сказала, потому что она звукорежиссер и понимает, какие бывают у людей голоса. А на следующий день у Тани поднялась температура, сделался сильный кашель и вот — бронхит. И когда Митька все это узнал, то понял, что хоть и бронхит, а все равно он ужасно виноват, что, конечно же, из-за него она простудилась. Наверное, бродила целый день по морозу, обиженная, замерзшая, одинокая, печальная, с мокрыми ногами, гордая, без варежек, несчастная, и думала: какая свинья этот Митька Линев! И когда Митька понял все это, ему тоже захотелось заболеть. Он сунул в один карман варежки, в другой шарф и стал упрямо бродить вокруг дома совсем одинокий и печальный. И пытался думать печальные умные мысли. Но умных, как назло, почему-то в голову не приходило, лезла всякая дрянь. «Ну, варежки потерять, конечно, можно, это запросто, — думал он, — но вот что интересно: как это она умудрилась ноги промочить? Ведь ни одной лужи нигде в такой мороз не найдешь. Нева и та замерзла». Он попытался от этой неважной мысли отмахнуться, хотел подумать о чем-нибудь возвышенном и красивом, но ничего не выходило. Танина мама ведь ясно говорила — пришла с мокрыми ногами. Не станет же она врать. И потому Митька решил, что ходить ему с сухими ногами в теплых ботинках нечестно. Можно хоть год проходить — не закоченеешь. Но и не пойдешь домой ради такого нелепого, на посторонний взгляд, дела! И хоть мамин взгляд никак нельзя было назвать посторонним, Митька не сомневался, что с мокрыми ногами она его на улицу не выпустит. Тогда он направил свои, пока еще сухие, ноги в школу. Дежурная нянечка очень удивилась, но Митька сказал, что забыл в классе тетрадку, и она его впустила. Митька быстренько вбежал в уборную, подошел к самому низкому умывальнику, который для первоклашек, и открыл кран. Несколько секунд он колебался, но потом глубоко вздохнул и сунул под тугую, холодную струю сперва одну ногу в ботинке, затем другую. Ногам сразу же стало плохо и мокро, но Митька для верности еще разок повторил эту процедуру и только тогда направился к выходу, оставляя на полу расплывчатые следы. В ботинках противно хлюпало, и ступням внутри стало скользко и просторно, будто ботинки неожиданно сделались на несколько номеров больше. — Вот идол-то! И где ты только воду отыскал! По всему коридору наследил, поганец, — проворчала нянечка, выпуская Митьку. На дворе Митька сперва ничего не почувствовал, но уже минут через пять ботинки сделались как железные, а замерзшие носки начали царапать лодыжки. Еще минут через десять пальцы занемели и их стало покалывать, будто иголками. Митька с силой топал, подпрыгивал, пускался галопом вокруг дома, но ничего не помогало — холод упрямо пробирался внутрь его живого тела, ноги деревенели. Но Митька не сдавался. Он решил заболеть во что бы то ни стало. Губы его посинели, на кончике носа повисла большая прозрачная капля, и он уже совсем позабыл, что ему надо быть печальным и несуетливым, да и вообще, если по правде, Митька забыл, ради чего он все это затеял. Просто он изо всех сил боролся с холодом — шмыгал носом, бегал, приседал. Какая-то тетка с авоськой в руках долго наблюдала за его прыжками и гримасами. — Или ты, мальчик, сумасшедший, — задумчиво сказала она, — или у тебя бессердечные родители. Если хочешь, пойдем ко мне, погреешься, оттаешь душой. Митька шарахнулся от нее, побежал за угол дома. Но вдруг пальцы его на левой ноге свело судорогой и всю ногу пронзила такая боль, что Митька взвыл и понесся домой, как реактивный самолет. И вот что интересно, — когда мама, разрезав ножницами смерзшиеся шнурки, сняла с него ботинки, а бесчувственные ноги сунула в таз с холодной водой — оказывается, надо в холодную воду, а не в горячую совать обмороженные ноги — она в точности повторила то самое, о чем недавно думал Митька: — Ну, скажи мне, как это ты умудрился ноги промочить? Ведь ни одной лужи никогда в такой мороз не сыщешь, Нева и та замерзла! И хоть Митьке было так больно, что хоть криком вопи на всю квартиру, он не выдержал и засмеялся. — И он еще смеется! Вырос оболтус, скоро мать перегонит, а в голове все ветер свистит! Вот ведь горе мое… Все, что говорится в таких случаях, полный комплект, пришлось выслушать Митьке, сидя с опущенными в воду ногами. Но самое обидное во всей этой истории было то, что Митька ни капельки не заболел. Ну хоть бы какой-никакой завалящий насморк — ни-че-го! Вот и верь после этого в справедливость! Когда не надо, обязательно тебя какая-нибудь гадость схватит, скарлатина или там воспаление среднего уха, а когда надо — хоть плачь — ничего! И Митька понял, что во второй раз такой эксперимент повторять бессмысленно, — все едино не получится. Да и не хотелось ему больше в тазу сидеть. IX. Вместо надежды — горе Но на следующий день мама на всякий случай все-таки не пустила Митьку в школу. Все ждала, а вдруг появится температура или другие опасные признаки. Но ничего не появилось. Мрачный Митька валялся целый день на диване, пил чай с малиновым вареньем и размышлял о жизни. А когда через день здоровый, как телеграфный столб, Митька появился в классе, он понял, что уж если человеку не везет, так не везет во всем. Потому что, когда он, как дурак, ждал разных там признаков и сидел дома, в классе было пионерское собрание, на котором о макулатуре и металлоломе не было сказано ни словечка, а говорили только о Тане. Подробности рассказал Серега. — Понимаешь, какое дело — просто приятно слушать. Никакого трепа, быстро, по-деловому, без Ксении, без вожатой — раз, раз! Поэт наш — Оська — по русскому языку главный, я — по арифметике, Надька Королева — по истории, остальное она и сама прочтет. А мы придем, расскажем, что в классе было, задание дадим, тетрадки покажем и всех делов! И теперь решили ко всем, кто заболеет, так приходить, если, конечно, болезнь не заразная. — Эх, ты, а еще друг называешься, — горько сказал Митька, — что ж ты меня-то не предложил? Серега смутился: — Да я предлагал! Честное пионерское, предлагал, чтоб ты по русскому, а не Оська. Но Пузо закричала, что ты в ссоре, что ты на Таню и глядеть не захочешь или она на тебя. Я, говорит, все, как есть, знаю! Знаешь ведь, как она верещит, всех перекричала. Ну и вот… Оську записали… — Ох, дождется у меня это Пузо, ох и схлопочет когда-нибудь, не погляжу, что девчонка, — процедил Митька сквозь зубы и отвернулся. Но вдруг оживился: — Слушай, Серега, а что если с Оськой поменяться, а? Как ты думаешь, согласится? — А точно! Попробуй. Он, по-моему, не больно-то хотел, что-то такое про уроки испанского языка бормотал, его какая-то старуха учит, какая-то бывшая графиня. — Правда?! — Ей-богу! Графиня или даже княгиня, сам слышал. — Да шут с ней, пусть хоть королева, я не о том. Значит, говоришь, он не больно-то… Вот чудак. Ну, я с ним поговорю, может, и согласится. Я его крепко попрошу. Я бы Надьку попросил, да та — знаешь, какая она непреклонная. Разговаривать со мной не хочет, как погляжу — отворачивается. Но просить Оську ни о чем не пришлось. Таня выздоровела. Никакой у нее оказался не бронхит, а просто простудилась — полежала три денька и выздоровела. Но Митьке от этого лучше не стало. А даже хуже. Пока она болела, хоть надежда была, что вместо Оськи удастся домой к ней прийти, задание принести, а уж из дома она бы его не выгнала, это точно. А так, вместо надежды — горе. Потому что, когда Митька подошел к Тане и забормотал с опущенными глазами жалобные какие-то, примирительные слова, она поглядела сквозь него, будто он не из мяса и костей, а сплошь стеклянный, и молча прошла мимо, с Надей под ручку. — Ну и пожалуйста! И не надо! Тоже мне, принцесса Турандот! — крикнул ей вслед Митька и тут же застыдился своих глупых слов, и тут же придумал другие — умные, достойные и убедительные, но… но, как всякому известно, такие слова приходят в голову в ту пору, когда они уже бесполезны. Можно повторять их тысячу раз, а что толку? Из-за всей этой истории Митька и про бассейн позабыл. Но когда вспомнил, сделалось совсем невмоготу и Анатолий-Иванычев приказ он сразу нарушил. Прошел тайком в бассейн, забрался на трибуны, в уголок, и стал оттуда глядеть, как тренируются какие-то взрослые девчонки. Упоительно пахло хлоркой. Митька не понимал, почему люди не любят этого запаха. Когда он слышал этот запах, перед глазами сразу начинала колыхаться зеленоватая вода, слышались гулкие всплески, крики, свистки — ощущалась непередаваемо радостная атмосфера бассейна. Митька глядел, как стремительно несутся по дорожкам в пене, как в кружевах, девчонки, и ему хотелось реветь. И тут его увидел Анатолий Иванович. Митька спрятался было за бортик трибуны, но Анатолий Иванович закричал: — Вижу! Не прячься. Погоди минутку, я сейчас к тебе поднимусь. Он пришел, весело улыбаясь, а Митька глядел на него, как кролик на удава, все ждал каких-то непоправимых слов. Но таких слов сказано не было. — Ты чего такой грустный? — спросил тренер. — По воде соскучился? — Ага, — Митька часто закивал. — Вот это хорошо. А я уж боялся, что ты больше не придешь. — Вы!.. Боялись!.. Видно, лицо у Митьки было такое изумленное, что Анатолий Иванович рассмеялся. — Думаешь, я тебя совсем прогнал? Чудак! Я и сам переживал. Знаешь, какое это страшное дело, когда спортом занимаются не с радостью и желанием, а будто постылой тяжкой работой? Это самое страшное, что может со спортсменом произойти. Тогда он человек конченый, не будет из него толку. Ты меня понимаешь, Митька? — Вроде понимаю. Я вот тоже… Я, знаете, даже бояться стал в воду лезть… Так удивился… И холодно все время, и спать охота. Анатолий Иванович помрачнел. — Да-а, — протянул он. — Это мы с тобой оба промашку сделали. Хорошо еще, что я вовремя заметил, а то б… — Так вы сами?! — Что сам? — Сами заметили? И вам никто ничего не говорил? — В том-то и дело! Ты-то, как пень, молчал. Митькины губы разъехались в неудержимую улыбку, и вид у него сделался довольно-таки глупый. — А я-то, дурак, подумал… — Что подумал? — Да так, — Митька смутился, — испугался я, что прогоните. Совсем прогоните. — Этого не бойся, — тренер усмехнулся, положил руку на Митькино плечо, — не бойся. Но все равно еще недельку не приходи. Надо, чтоб ты отдохнул хорошенько, да и по воде чтоб по-настоящему стосковался. Чтоб она тебе во сне виделась. — Она и так снится, — тихо ответил Митька. — Вот и хорошо. Приходи через неделю. X. Битва на катке Этот разговор происходил в среду. А в четверг Митька пошел на каток. Было холодно — ниже двадцати градусов. Деревья в парке все обындевели, стояли мохнатые, пушистые, голубовато-белые. В аллеях тускло светились редкие, одинокие фонари. Зато у самого катка свет резко заливал все вокруг, и от этого деревья казались отчеканенными из какого-то неведомого сиреневого металла. Они четко и резко вырисовывались на черном фоне неба — неподвижные, замысловатые, будто затаившиеся до поры, будто ожидающие чего-то. Овальная площадь катка была окаймлена высокими снежными валами. Медью и серебром гремела промороженная музыка. Покачивались под ветром, будто взмахивая огромными темными крылами теней, фонари, и сновали по льду бесчисленные мальчишки и девчонки в ярких свитерах и шапочках, в узких, в обтяжку брюках. Из-за того, что над головой грохотали, выплескивали веселую музыку репродукторы, из-за мелькания разгоряченных, румяных лиц, из-за криков и смеха Митьке показалось, что на катке гораздо теплее, чем в остальном парке. Он спрыгнул с утрамбованного снежного вала на лед и с наслаждением канул в беспорядочную, веселую суету катка. Митька неплохо стоял на коньках. У него были канадки. Остро отточенные, с закругленными лезвиями, они были незаменимы на таком катке. Конечно, на бегашах можно было бегать быстрее, зато канадки позволяли молниеносно маневрировать, кружиться, сновать в разные стороны перед самым носом шарахающихся от неожиданности конькобежцев. По юркости с ними могли сравниться только коньки для фигурного катания, но зато на канадках бегалось гораздо быстрее. Постепенно Митька вошел в общий ритм, и то, что казалось со стороны, со снежного бруствера беспорядочной, хаотичной беготней, оказалось четким, будто его направляли опытные регулировщики, движением. Все кружились слева направо, и для того, чтобы двигаться против течения, надо было пустить в ход всю свою ловкость и умение. Когда Митька увидел Серегу и бросился к нему наперерез движению, его тут же сшибли с ног и он довольно чувствительно приложился ко льду спиной. Но Митька тут же вскочил и, стремительно лавируя в толпе, догнал его. — А ты знаешь, здесь Таня катается, и Надя, и даже Пузо! — крикнул Серега. — Только что тут были, а потом мы потерялись. Митька резко остановился, вгляделся в толпу и тут же на него налетел какой-то толстый дядька с пестрым шарфом на шее. Дядька неловко замахал руками и шлепнулся задом на лед. Из-за музыки и шума Митька не услышал его слов, но увидел перекошенное от гнева лицо и часто открывающийся рот. Дядька погрозил ему кулаком, и Митька решил удрать от греха подальше. Он резко вильнул в сторону и затерялся в толпе. И тут он увидел Таню. Сперва он увидел только ее — высокую, тоненькую, в голубом мохнатом свитере и такой же шапочке с помпоном. Потом заметил, что она не одна, а с Надей Королевой. Он приостановился, раздумывая, что делать, и тут увидел чуть в стороне Таську Пузакову. В красной нейлоновой курточке, в красной же шапочке с помпоном и узких брюках, она показалась ему даже красивой. В первый раз он видел Пузо на катке и с изумлением заметил, что она на коньках для фигурного катания и держится на них очень хорошо. Она была одна, и Митька вдруг пожалел эту болтушку — вот ведь, даже кататься с ней никто не хочет. Но когда он всмотрелся, то разглядел, что ее преследуют два каких-то больших парня. Парни были уже взрослые, по виду, класса из восьмого-девятого. Они были в одинаковых кроличьих шапках-ушанках, в свитерах с оленями. Митька сперва подумал было, что они братья, но потом разглядел, что мальчишки совсем непохожи. У одного поблескивал во рту золотой зуб. На коньках оба стояли не очень-то уверенно, но зато нахальства у них было хоть отбавляй. Они пронзительно вскрикивали, размахивали руками, хватали Таську за куртку, дергали ее, толкали. Она легко увертывалась от них, и любому, будь он один, ни за что было бы за ней не угнаться. Но мальчишек было двое, и скорость на бегашах все-таки больше, чем на фигурных, даже у таких обормотов. Митька бежал на некотором расстоянии от них и чувствовал, как постепенно закипает. А когда он разглядел бледное, испуганное лицо обернувшейся Таськи, а потом увидел, как один из мальчишек вытянул ее чехлами по ноге, ярость захлестнула его. Митька рванулся вперед, молниеносно сшиб одного из мальчишек с ног, потом обернулся, на миг увидел изумленное, свирепое лицо второго и тут же, не раздумывая, боднул его головой в живот. Конечно, стой тот хоть немножко лучше на коньках, он бы удержался, но золотозубый нелепо взмахнул руками, заскакал на одном месте, высоко и смешно вскидывая ноги, и шлепнулся на лед. А Митька подхватил Таську под руку и шмыгнул с нею в толпу. Они изо всех сил понеслись в сторону и остановились только на противоположном краю катка, запыхавшиеся и возбужденные. Они стояли, глядя друг на друга, тяжело дыша, улыбаясь, и не могли вымолвить ни слова. Первым отдышался Митька. — Ну что, Таська, перетрусила? — Ой, Митечка, так перетрусила, так перетрусила — ужас один! Ты знаешь, они мне такие гадости, — Таська зажмурилась, — такие ужасные гадости говорили, что я все время боялась, как бы не разреветься. А тут ты… как с неба… молния. Ох и здорово ты их! — Да ладно, чего там… подумаешь, делов-то! — засмущался Митька и опустил голову. Но тут же вскинул ее и весь напрягся, напружинился, потому что Таська снова побледнела и попятилась. Он обернулся и увидел тех двоих. Они были совсем уже рядом и медленно приближались со скверными улыбочками на своих хулиганских рожах. Еще была возможность удрать, но Митька не мог этого сделать. Он знал, что скорее умрет, чем побежит от них на глазах у Таськи. И Митька остался. Он стоял и ждал, что будет дальше. А те двое все приближались. — Ну, что, гаденыш, попался? — прошипел один. — Теперь будешь плакать, а твоя соплячка посмотрит. — Нет. Я не буду плакать, — сказал Митька. — Видал салагу?! — удивился мальчишка и обернулся ко второму. — Он у нас герой, забыл штаны под горой. — Да дай ты ему поскорее, чего рассусоливаешь, — просипел золотозубый. — Отойди, я сам дам. — Погоди! Дать всегда успеем, никуда не денется, а денется — соплячке его салазки загнем. Пусть сперва извинится. Говори: «Дяденька, простите меня за ради бога, потому что у меня от страха колешки трясутся и я сейчас в омморок хлопнусь!» Ну! Говори! — Дылда ты глупая! Совсем безмозглая дылда, — сказал Митька. И тут же свирепая, острая боль обожгла его, потому что второй со всего размаха ударил Митьку по лицу жесткими кожаными чехлами от коньков. И ничего не видя от ярости и боли, Митька бросился на него, сшиб с ног и, усевшись на грудь, стал колотить по чему попало. Он только об одном жалел — что у него руки в мягких рукавицах и оттого золотозубому, этому подлому, бьющему исподтишка гаду, не так уж больно. Мальчишка выл и вырывался, но Митька держал его мертвой хваткой. Он так разъярился, что почти не чувствовал ударов другого своего врага, только краем глаза видел его ноги рядом с собой. Но вдруг ноги исчезли и сзади раздался вопль. Кто-то взял Митьку за плечи, оторвал от мальчишки, поставил на ноги. И тогда он увидел, что на другом враге сидят верхом Серега и Надя Королева и тычут его носом в лед. А его, Митьку, держит за плечи тренер Анатолий Иванович, Таня стоит около плачущей с перепугу Таськи Пузаковой, гладит ее по плечу и говорит успокоительные слова. Потом Митька увидел, как золотозубый вскочил и бросился улепетывать со всех ног, а Серега и Надя взяли свою жертву за ноги и за руки, деловито раскачали и закинули в пушистый снег, туда, за бруствер. Размазывая по толстым щекам слезы обиды и злости, выкинутый мальчишка размахивал кулаками и грозился: — Ну, погодите! — орал он. — Ни один с катка живой не уйдет! Руки-ноги всем повыдергаю! — А ну, брысь! — прикрикнул Анатолий Иванович, и мальчишка, шарахнувшись неловко загребая ногами по колено в снегу, побежал прочь. — Ай да молодец! — сказал тренер. — Вот как ты красиво отдыхаешь! Каждый вечер я здесь катаюсь, воздухом дышу, а Линева первый раз увидел, и то верхом на человеке! Он попытался нахмуриться, но не сумел и вдруг расхохотался: — А здорово ты его оседлал! Значит, есть силенка! Хотя, впрочем, кхм-кхм… чтобы я этого безобразия больше не видел, понял? — Понял, — Митька кивнул и тоже попытался улыбнуться, но лицо сильно болело и улыбаться было больно. Подошла Таня. Осторожно, горячими тонкими пальцами дотронулась до Митькиной щеки. — Таня, ты это… прости меня, пожалуйста, я… я просто дурак! И мне очень плохо… Я тебя обидел, и теперь мне совсем плохо жить. Таня молчала. — Понимаешь, я подумал, что ты Анатолию Иванычу тогда… И разозлился… А теперь… Ты не сердись на меня, хорошо? Ты не сердишься? — Я на тебя сердилась, Митька. А теперь нет. Теперь… — Таня подошла поближе и прошептала: — Ты смелый… — Это потому, что за Пузо заступился? — Да. Я же знаю, что ты ее не любишь. — Ну и что… точно, не люблю… только… только она же все равно человек. Таня засмеялась. — Потерпи, Митька. Потерпи, — сказала она, взяла в горсть снега и приложила к Митькиной пылающей щеке, и ему показалось, что боль мгновенно ушла из него, отступила. Серега отвернулся, будто высматривая кого-то в толпе, только Надька презрительно фыркнула и показала Митьке язык, а Анатолий Иванович вдруг сказал: — Знаешь что, Линев, приходи-ка ты завтра на тренировку. Пожалуй, уже пора, соревнования-то на носу, надо готовиться. Митька улыбался. А щека что! Щека поболит и перестанет. Щека — это просто ерунда на постном масле по сравнению со словами, которые он сегодня услышал.