— Амбер менее реален, чем Пикпюсское кладбище. Мы были слишком высокого мнения об этом городе. Нам не удастся заставить его родить событие… Вот!.. Вы только прислушайтесь… Посмотрите на этот сон. Соприсутствуйте этому небытию… Нет, нет! Я никогда не допускал творчества exnihilo.

Мы здесь, не правда ли… хотя, в конце концов, в этом перестаешь быть уверен, и подобное отсутствие всего, ужасно похожее на некоторые сны, не вызывает никакого представления о месте… мы здесь… мы чего-то ждем… Ну, так вот! Ничего не случится, ничего не может случиться.

И он добавил, подымая руки:

— Нет даже газового фонаря!

— Но есть городовой, — сказал Бенэн. — Есть блюститель тишины, этой тишины, которая тебя устрашает. Ты не отважишься утверждать, что нет блюстителя амберской тишины.

— Молчи! Это сам сатана. Грубое воображение средневековья поместило сатану в царство пламени и криков. Сатана царит у антиподов бытия. Он властитель того, чего нет. Он блюдет небытие. Он поистине блюститель амберской тишины.

Они вышли на небольшой перекресток, еще чернее улиц, еще безмолвнее, быть может. В глубине души они радовались тому, что их трое.

— Нам бы следовало остановиться здесь. Мы, кажется, совсем близко от казарм. Мы будем знать все, что произойдет, а нас никто не заметит.

— Который час по вашим часам?

— Половина третьего… или тридцать пять минут.

— Я начинаю беспокоиться.

— Я тоже, чуточку.

— Собственно, еще не поздно… им надо было одеться… пройти туда и сюда…

— Я все-таки беспокоюсь.

Они умолкли и стали слушать. Каждый посмотрел на часы. Бенэн высморкался. Юшон, чтобы лучше слышать, вынул вату, которую носил в ушах. Лесюер сделал себе из старого конверта слуховой рожок. Потом они снова погрузились в угрюмое ожидание; и ощущали только чуть-чуть зябкое удовлетворение тем, что их трое.

Вдруг:

— Солдат, вставай, солдат, вставай…

Они разом подскочили.

Звон трубы пропылал, как молния, изломами, совсем рядом, словно среди них. Это был громовой удар.

— Солдат, вставай, солдат, вставай…

Они ликовали; они хлопали друг друга по плечу; они взялись за руки.

— Черт возьми! Это здорово! Никогда в жизни я не был так счастлив.

Трубы звенели по всем углам казармы.

И смолкли.

Прошло несколько минут черной, вихревой тишины, бездна, куда что-то должно было рухнуть.

— Рапортуй, сержант! Рапортуй, сержант!

Снова трубные звуки спешки и тревоги.

Трое приятелей дрожали, как парижский дом при проходе автобуса.

И вот послышался неровный, но беспрерывный шум, ряд глухих звуков, словно раскаты и бурчания, признак многолюдного движения.

Нетерпение приятелей было такое острое и вместе с тем такое настороженное, что времени для них не существовало.

Они прильнули к шуму; они ощущали малейшие его колебания; они им дышали.

— Все вниз! Все вниз! Все, все, все вниз!

Шум возрос, стал крепче и зернистее. Это был шум обвала, чего-то рушащегося и словно идущее вширь подземное сотрясение. Потом сигнал к сбору и крики команды, смытые расстоянием.

— Они двинулись; они сейчас выйдут. Остаться нам здесь?

— А куда нам идти?

— К казармам.

— Хорошо, но только чтобы нас не заметили. Три человека, бродящих сегодня ночью, это покажется подозрительным.

— Нам легко укрыться. Надо только избегать главных улиц.

Они углубились в переулок.

Напрягая слух, крадучись вдоль стен, они шли походкой взломщиков. Они дважды свернули влево.

После одного поворота они увидели впереди довольно широкую улицу, что-то вроде бульвара, которую им предстояло пересечь.

— Хм! Какая гадость! Перейдем?

— Послушайте!

Они остановились. Слышалось равномерное и частое скрежетание, вроде звука, который бывает при подъеме в гору у некоторых паровых трамваев.

— Тш! Приближается.

— Это, должно быть, они, но это странно.

Они забились в углубление стены.

— Движется по бульвару. Мы сейчас увидим, что это такое.

И вот появился ряд склоненных людей, потом второй, потом третий, подвигавшиеся толчками.

— Смотрите… и идут гимнастическим шагом!

— Они бегут, летят! Это энтузиазм!

— Но сколь их?

— Полувзвод, должно быть.

— Да… а эти?

— Это и будет полувзвод.

— Что это у них на кепи?

— Ну да! Белая повязка.

— Вот странно!

— Ну и дела, друзья мои! Брудье великий человек. Я всегда говорил.