«Что теперь скажут в полку? — подумал Аркадий. — Что скажут мать, братья, земляки?..»

Время движется чертовски медленно. Скорее бы все разрешилось. «А что должно разрешиться? — спрашивал у себя пленный. — Ясно одно: начнут бить, пытать, издеваться. Ну и что же?! Пусть бьют, пытают — я не продамся. На колени перед ними не встану».

Аркадия Ворожцова увезли за Ржев, в лагерь, раскинувшийся на широком полевом пустыре, обнесенном прочными заборами и колючей проволокой.

Кругом ни деревца, ни одной постройки. Голая, как ладонь, сплошь истоптанная ногами узников ограда — загон.

Водворенный сюда на рассвете дождливого летнего утра, Аркадий Ворожцов увидел тысячные толпы людей — оборванных, изможденных от голода и побоев, заросших нечесанными бородами. Одни понуро бродили по пустырю, другие, сбившись в круг, осторожно обсуждали свое житье-бытье, третьи, ежась, кутались в дырявые шинели.

Ворожцов молча ходил по пустырю, с грустью смотрел на высокие лагерные стены, вглядывался в лица узников, надеясь отыскать знакомых, и снова и снова думал о том, как это он, совершенно здоровый человек, попался в фашистские руки.

Вечером, когда нависли серые хмурые сумерки, он выбрал место для ночлега. Лег в неглубокой рытвине, на перепрело-затхлую солому. Сон не приходил. В памяти всплыла сцена вчерашнего допроса. Вспомнил, как вошел в светлый просторный кабинет. За большим дубовым столом с красиво выточенными ножками сидел маленький, щуплый немецкий офицер. Белый выпуклый лоб его морщился при каждом слове. Он часто- снимал очки, протирал стекла белым батистовым платком и снова надевал их. На военнопленного не мигая глядели лишенные ресниц узкие зеленоватые глаза.

«Крыса. Самая настоящая крыса», — подумал Ворожцов и вдруг сказал.

— А можно вопрос?

Офицер удивился. Ему еще никто из пленных не задавал вопросов.

— Ну что ж, попробуйте спросить.

— Скажите, что случилось с моим экипажем?

Офицер порылся в бумагах.

— Нам не полагается отвечать на вопросы пленных, но так и быть... Ваш штурман оказался убитым у пулемета, а радист умер дорогой, когда его наши солдаты повезли в госпиталь.

Аркадий Ворожцов вытянулся и скорбно склонил голову.

— А теперь отвечайте вы. Откуда к нам попали?

— Стояли под Калинином. Но оттуда должны были перебазироваться в самые ближайшие дни.

— Куда перебазироваться.?

— Об этом нам не говорят до тех пор, пока не привезут на новое место.

— Сколько сбил наших самолетов?

— Пятнадцать, — назвал Ворожцов первую попавшуюся цифру.

— Понятно, — ответил офицер и тут же обратился к переводчику: «Прошу отсчитать ему сбитые немецкие самолеты...»

Переводчик услужливо подскочил к Ворожцову и костлявыми ладонями, затянутыми в резиновые перчатки, отхлестал его по щекам.

— А сколько убил наших летчиков? — продолжал спрашивать офицер.

— Этого я не могу сказать. С самолета не видно.

Ночью тучи заволокли небо. В темноте засверкали огненные зигзаги, загрохотал гром. Снова ударил дождь — сильный, с ветром.

Весь пустырь проснулся. Люди столпились в кучи и, тесно прижимаясь друг к другу, продолжали коротать ночь.

Земля стала вязкой, скользкой. Босые, а таких было большинство, переминались с ноги на ногу. Вода просочилась в ботинки Ворожцова, и он в душе на все лады проклинал того немецкого сержанта, который стащил с него новые хромовые сапоги и дал эту рухлядь.

Утром, когда поднялось солнце, пленные, еще не обсохшие, поели в столовой пшенной похлебки и услышали команду:

— Сержанты и рядовые — выходи строиться на работы!

Те, кого касались эти слова команды, побрели в строй. Колонна росла. На месте остались одни офицеры. Им не разрешалось выходить за пределы лагеря.

«А что, если пристроиться и мне? — подумал Ворожцов. — Вдруг за проволокой и удастся ускользнуть! Попытаюсь».

Он сбросил с себя офицерский ремень, по старой привычке поправил пилотку и шмыгнул в строй.

Позади стоял большой сутулый человек. Он наклонился над ухом Ворожцова и прошептал:

— Вы, товарищ командир, занимайте место позади меня, во второй шеренге. Авось не заметят...

— Солдат я, а не командир, — бросил Ворожцов.

— Становитесь, пока не поздно, — продолжал тот же голос.

Лейтенант послушался.

Шагая вразвалку вдоль строя, немецкий офицер, перетянутый ремнями, пристально осматривал каждого. Около большого сутулого человека остановился, оттолкнул его в сторону и, ткнув пальцем Аркадию Ворожцову в грудь, спросил: