Не могу пройти мимо своих первых творческих переживаний. Я помню, как держал на ладони свое первое марципановое яблоко. С нежностью, умилением, восторгом — вот, удалось! Между прочим, не так-то просто схватить цветовые оттенки яблока — примером мне послужило осеннее полосатое. Я, конечно, понял, что поначалу сотворил довольно скромное произведение, но все же оно было мне мило. Потому что я ведь чувствовал, что стою в начале великого пути. И еще более важным и более определяющим было, пожалуй, то особенное ощущение, которым меня наэлектризовывало уже само прикосновение к марципановому сырью. Это наслаждение начиналось с кончиков пальцев, проникало и в мозг, и в сердце. Я ощущал, что марципан — это материал, предназначенный именно для меня! Ведь я возился и с гипсом, и с глиной, но ничего подобного не ощущал. И в то же время я знал, что в будущем непременно перерасту границы завещанных мне марципановых форм — красивой коллекции самой по себе — и, вольный творец, взмою, прямо как горный орел, в голубое поднебесье. Достаточно было взглянуть на столовую русских царей в Петергофе (с академической точностью нарисованной для обложки нашего — да, я говорю нашего! — каталога), чтобы увидеть, что можно сделать из марципана и каких высот можно достичь прилежной работой и большим талантом. Я уже в двух словах описывал этот шедевр, который привлек внимание царя.

Так вот, нашему взгляду открывается марципановый Олимп на мраморном пьедестале: Юпитер, Венера и окрыленный Меркурий о чем-то живо беседуют; у Юпитера один перст даже предупреждающе поднят вверх… А на их фоне суетится множество других, куда менее важных богов. Занимающихся именно тем, чего требует от них античная мифология. Но как мастерски они воплощены! Я знаю, что готовых форм для таких работ нет. Это уже не работа ремесленника, которая сама по себе тоже заслуживает уважения, — нет, это чистой воды высокое искусство. Мои предшественники делали ее, зная, что их работу сумеют сберечь. Они были уверены, что в царском семействе нет ненасытных сладкоежек, которые захотят немедленно слопать богов… Из завещанных мне печатных материалов можно было вычитать, что дважды в год наша фирма посылала в Петергоф человека, который освежал неизбежно тускнеющую раскраску марципановых фигурок и проходился кисточкой по всему Олимпу. Это творение своими руками изготовил один мой предшественник. Но как? Не знаю. Но смогу узнать!

Однако я не был, разумеется, настолько безголовым, чтобы тут же начать строить великие планы. Прежде всего нужно было достичь совершенства в малом.

Хорошо, что мне не надо было выбрасывать неудавшиеся работы. Просто весь процесс начинался заново — опять все в порошок, добавить немного сиропа, и снова к валикам. Иначе завещанных миндаля, сахара и сиропа мне хватило бы ненадолго. Особенно учитывая мое рвение. Помощниками в работе у меня были два немецких и один русский учебники. Без них я поначалу бы не справился; со словарем я переводил учебники по технологии на эстонский и набело переписывал своим красивым полукаллиграфическим почерком. Сейчас они уже слегка устарели, в противном случае я бы уже издал их.

Местом для работы в те далекие годы я выбрал пристройку к нашему хлеву, где моя благословенная, уже давно покойная бабушка варила картошку для свиней. Да, я работал рядом со свиньями, со свиньями, которые на сладкие запахи, исходящие из моей лаборатории, или заводика, или, можно смело сказать, из моего храма, реагировали возбужденным похрюкиваньем и воздевали к небу свои грязные пятачки — и верно, гамма ароматов моих творений очень уж сильно отличалась от вареной картошки!

Им, которые видели меня за работой, я, очевидно, являл собой довольно любопытное зрелище; я наверняка был похож на молодого вдохновенного алхимика, посвятившего себя изучению тайных, эзотерических учений, который неустанно трудится в поте лица своего, даже по ночам; за окном полная луна — небесный фонарь, в бледном свете которого время от времени мелькают призрачные летучие мыши, их в наших краях было много; вокруг меня котлы и котелки, барабаны, весы, тигли, колбы, ложки; стоит в мастерской и маленький чистенький столик для книг, словарей и общих тетрадей, покрытый белоснежной скатерочкой. Столик, за которым я записываю свои заметки. (Самая толстая тетрадь — большого формата, с коленкоровым переплетом — носила, между прочим, увеселительно-ласкательное название: МОЙ ВАХТЕННЫЙ ЖУРНАЛ.) Можете быть уверены: если б кто-то захотел подглядеть, я бы его и не заметил — настолько безраздельно я отдавался искусству.

А иногда ночью я выходил из своей марципановой мастерской, садился на скамейку под старым кленом и смотрел на звезды. И невольно мне приходило на ум, до чего не похожи мир обычного селянина и мой. То, что я испытывал при этом, не было чувством превосходства, скорее, грустным чувством одиночества: наши мысли так же далеки друг от друга, как небо от земли. Селянин возит навоз, беспокоится об урожае, я забочусь о том, чтобы марципан не пожелтел, тогда я никак не смогу придать своей Белоснежке тот неземной, далекий от телесного матово-белесый тон, который так характерен для мадонн Фра Анжелико.

Кто-нибудь удивится, почему я выбрал для своей марципановой мастерской такое непоэтическое место. В этом выборе была, конечно, задняя мысль: мой умный дед, отлично знающий самые низменные стороны человеческой натуры, сразу отверг мою первую мысль — перебраться в зерносушилку. Он предвидел, что как только над трубой зерносушилки завидят плывущую кудель дыма, тут же появятся любопытные, потому что зерносушилку используют только ранней осенью. И сразу моя таинственная работа и мое необычное состояние привлекут нежелательное внимание, и по какому-нибудь доносу я и вообще могу остаться без них. А из помещения, где изо дня в день варят картошку свиньям, дым и пар валят во всякое время года. И никаких подозрений. Поскольку бабушка и в самом деле варила в этом помещении еду свиньям, то мне для занятий моим искусством — искусством, к обучению которому беспрестанно побуждала текущая в моих жилах кровь знаменитых Штуде, кровь потомственной сладкой династии — оставались как раз вечерние часы и ночь. Так что я в ту пору был вроде какого-нибудь рижника-стражника. Пожалуй, только с той разницей, что его заботливая бабуля не уговаривает каждый вечер закончить наконец работу и лечь в постель.

О, как я ждал летних каникул в школьные годы! С конца мая до сентября я был сам себе хозяин и мог полностью отдаться искусству. Дед, до тех пор, пока он еще был у нас, к моей работе относился хорошо. У меня он встает перед глазами, всегда в черном костюме деревенской шерсти, всегда с цепочкой от хронометра на жилете, на пороге моей марципановой мастерской. Он держит своими большими задубелыми пальцами хрупкую марципановую бабочку, которую я только что закончил раскрашивать. Прототип — бабочку-крапивни-цу — я нашел в TIERLEBEN Брэма, эти книги были в дедушкиной библиотеке (факт, который, во всяком случае, бросает теплый отсвет на его жажду знаний). Дедушка уважительно произносит:

— Эта бабочка, парень, у тебя хорошо получилась. Я тут днями видал, как раз такая сидела на окне нашей уборной… — Он откашливается и добавля-

ет: — Всякое ремесло прокормит, если знаешь в нем толк!

Так-то оно так. Только на миг я задумался, как бы выразил все это дедушка Георг Фердинанд… Но ведь сказанное было истинной правдой — несколько лет спустя моя работа уже приносила мне кое-какой доход. Заинтересовался сельский лавочник. Уж как он их продавал и проводил через свои бухгалтерские книги, понятия не имею. Этот ловкий предприниматель обеспечивал меня сахаром, который мне приходилось перемалывать самому. Но, разумеется, мое искусство было для меня чем-то гораздо большим, чем только источником дохода. Ведь и стихотворец не только из-за денег говорит с нами гекзаметром.