Возле трамвайной остановки ставит свой лоток продавщица с обметанным болячками ртом. Толстый слой пудры или грима, — уж не знаю, что там у нее на лице, — осыпается хлопьями, подрагивающими на щеках, как чешуя. Сегодня лотошница торгует жареными пирожками по тринадцать копеек за штуку.

На Раннавярава, на холме — матросский рай, он же — летний сад. Сейчас ветер громыхает там ржавой жестью. Не то ракеты, не то гондолы какого-то воздушного аттракциона похожи на пронзенные вертелами колбаски. При мысли о сальной колбасе меня начинает подташнивать.

Дохожу до Башенной площади. Убогие чахлые обрубки, гордость таллинцев, угрюмо застыли. На их выступах раскиданы голуби. Они обгадили все башенные стены. Словно в насмешку, репродуктор испускает рев, и я слышу знакомую старую песню, страстную и нежную, — «Родной Таллин», сложенную в дни войны в тылу:

Мне мой северный вспомнился Таллин, его зябкая летняя ночь.

Летняя ночь. Каштановые свечи. Ветер приносит из пригорода запах сена. На сумеречных улицах белеют платья…

Остается полчаса. Гнусный город. Сам я гнусный. Вы и не знаете, как я люблю этот город…

Ратушная площадь. Улица Куллассепа — золотых дел мастеров. Я замечаю поравнявшегося с магазином химтоваров юношу с таким знакомым лицом. В руке у него — набитый до отказа портфель. Инд-рек Лехис? Я вздрагиваю. Заметил ли он меня? Кажется, нет. И непонятно почему, я ныряю в переднюю шляпной мастерской. Неужто я и впрямь боюсь этого Индрека?

Я прислоняюсь к сырой стене передней и перевожу дух. И тут замечаю, что я дрожу всем телом. Даже голова трясется. Господи, до чего же я устал! Излечусь ли я когда-нибудь от этой усталости? Не знаю.

Я знаю одно: скоро откроют «Централь». И вот я иду туда, послушно стою в хвосте, вдыхаю ноздрями несвежий кухонный запах третьеразрядной столовой, изучаю свое отражение в стекле холодильных прилавков, где ломтиками розовеет лосось и зеленеет салат из зеленого лука, и, немного робея перед буфетчицей с мощным телом и злыми глазами, прошу:

— Пожалуйста, пару пива…