— Может, вскоре и приду к тебе, — бормочу я беззвучно и, овладев собой, добавляю: — Спасибо, нет… еще не сегодня.

Да, в тот день я не пошел в неврологическую клинику и на утро — тоже. Совсем наоборот, утром я звонил… в дверь Александера.

— Прости, — говорю, — старик! Эта твоя девочка, ну, она мне понравилась. Голову мне задурила. Иногда я становлюсь от этого таким, что … Ты уж, старина, прости!

Переносица у Александера синяя. Я вижу в зеркале и свое лицо. Удивительно противная рожа, — думаю я. Морда мелкого грызуна, попавшего задними ногами в капкан и слышащего, что кто-то подходит все ближе. В передней — кавардак. У двери валяется деревянный гриб, на который натянут шерстяной носок с продранной пяткой. И повсюду раскидана грязная обувь…

Миг спустя мы уже сидим вдвоем на кухне и лечим головы. На плите булькают щи, и пар стекает со стекол струйками воды. Кипящие щи пахнут приторно и противно, как… ну, как всегда пахнут кипящие щи. На подоконнике тикает круглый будильник: на циферблате скалится голова негра, его сверкающие карие глаза по-идиотски мигают. Тик-так — и каждое «тик-так» причиняет мне прямо-таки физическую боль. Хорошо, что я еще не успел прочитать «Лооминг», еще неизвестно, как бы я чувствовал себя после этого: статью так основательно «отредактировали», что я едва узнал ее.

Да, и такое воспоминание связано у меня с лестницей «Du Nord'а».

— Что ж, дайте с кремом, раз у вас нет виноградных!

У старика, покупающего в буфете «Du Nord'а» пирожные, чертовски знакомый затылок …

— Эге! Какая радостная встреча! Какая радостная встреча, как говорится в таких случаях.

Это и впрямь старик из кафе! Он протягивает свою восковую прозрачную руку и торжествующе хватается за пуговицу моего пиджака.

— Все шляетесь по кабакам, молодой человек! Очень нехорошо… Разве мои слова не заставили вас задуматься? Слова о морской раковине, а? Выходит, что не заставили… Очень нехорошо! — Он повернулся за пирожными к буфету, но пуговицу мою не выпустил.

— Морская раковина — это первый курс философии. Вторая ступень — это философия карусели. До нее вы еще не доросли. — И он опять засмеялся своим дребезжащим пунктирным смехом. Я оттолкнул его руку и поторопился уйти, опасаясь, что услышу за спиной шаркающие шаги (на ногах у старика были огромные рваные калоши).

Швейцар с рыбьим лицом подал мне пальто, и я снова оказался на улице Ратаскаэву.

На улице почему-то было тихо. Ветер внезапно пропал, да и моросить перестало. Начинавшаяся ночь нависла над пустынной улицей легчайшей черной вуалью, сквозь которую едва просвечивали туманные звезды. Я закурил сигарету.

Тут вдруг кончился спектакль в клубе «Коммунист». Народ поодиночке и парами начал высыпаться из узких дверей на улицу. Высокий белокурый парень за фонарем — сначала я его не заметил — старательно вглядывался в выходящих. К нему подкралась со спины на своих тонких шпильках маленькая девушка в фуражке техникума и, встав на цыпочки, закрыла ему глаза длинным шарфом. Парень вздрогнул, обернулся, узнал ее, и оба рассмеялись. Так смеются только в восемнадцать лет. Затем девушка дала обхватить себя рукой и оба исчезли в темноте.

Я вдруг как бы лишился опоры.

Старость — это ужас. Пусть говорят что угодно о зрелости и спокойствии, о прояснившихся горизонтах, все это несущественно и дела не меняет. Тебе скоро будет пятьдесят, и больше никогда ты не сможешь смеяться так, как смеялись эти двое!

Иногда я думаю, что люди умирают не от старости, а просто от того завистливого сознания, что им больше никогда не быть молодыми. У меня было много вечеров, когда сознание это было до жути отчетливым. Со жгучими, как горчица, завистью и вожделением следил я за молодыми девушками на вечереющей улице. Конечно, сорок восемь лет еще не ахти какая старость, а кое в чем это даже козырь; в трех, а может быть, и в пяти случаях из десяти я могу еще отбить у молодого парня девушку. В людей моих лет влюбляются легко, особенно тогда, когда мы не скрываем возраста. Зрелость ничуть не беднее молодости. Но годы все идут и идут и мои акции все падают. Да и что мне за радость от обольщения девиц? Что я могу им дать? Я могу спать с ними, это да, вполне могу, но я не смогу их так встречать у театра, они не зажмут мне так вот глаза шарфом, и мы не сумеем так рассмеяться! При всем своем желании не сумеем!

Подходит старость, а сознание того, что она подходит, именно и делает старым. Я слышу шаги приближающейся старости, слышу шарканье калош: это с пирожными в руках подходит старость.

Я докурил в арке сигарету и вернулся в ресторан. Старик, слава богу, исчез. Я купил бутылку рислинга — буфетчик соскреб с этикетки штамп ресторана, они же не имеют права продавать на вынос — и снова оказался на улице. Совсем уже на пустой улице. Я подумал об Индреке, о его молодости, о его коллекции сигаретных коробок и о его причудливой теории цвета. Я ему завидовал. Ему тоже.

Сорок девятый — вот что интересует этого парня. Я знаю: всех этих симпатичных, умных, способных маменькиных сынков, анатомирующих в студенческих кафе Сефериса и Кафку, чертовски интересуют эти годы. Они все изучают и вгрызаются, но толку от этого никакого; дай им хоть все материалы, включая и те, которые еще ждут где-нибудь в подвале своего сожжения, все равно эти ребята ни шиша не поймут. Да и не могут понять: они не пережили этого времени сами.

Картотека… Не знаю, каким он меня видит в свете этой своей картотеки. Тупым и мрачным роботом, машиной для репрессий, или дрожащим трусом, читающим на собрании свою обвинительную речь по чужой шпаргалке, или, наоборот, вызывающим сочувствие младенцем, который надувал розовый воздушный шар, а шар лопнул, и младенец поливает слезами клочья резины. Все брехня …