Возможно, мне нужно было читать молитвы на четках, причащаться и служить Господу. Возможно, отцу Мэгги нужно было встречаться с упрямыми прихожанами, которых не отвадило даже сожжение храма. Возможно, сама Мэгги должна была научиться видеть первым делом свои достоинства, а потом уже – недостатки.

Шэю же, возможно, нужно было отдать свое сердце – буквально и метафорически – матери, лишившейся сердца много лет назад по его вине.

Но опять-таки: Шэй Борн – убийца. Его фразы вертелись на месте, как щенки, норовящие догнать свой хвост. Он верил, что в его жилах текло нечто светящееся, потому что прошлой ночью его атаковал телевизор. Его изречения отдавали не мессианством, а элементарным сумасшествием.

– Тебе лучше уйти, – сказал Шэй и тут же отвлекся на шум открывшейся двери. Той двери, которая вела на спортплощадку. Офицер Смит завел нового заключенного на ярус I.

Это оказалась гора мускулов с вытатуированной на черепе свастикой. Волосы, отраставшие после бритья, покрывали ее, как мох. Дверь в его камеру закрыли, наручники сняли.

– Сам знаешь, что дальше, Салли, – сказал офицер. Он стоял у двери и наблюдал, как тот неохотно берет пульверизатор и моет раковину. Я слышал визг бумаги о металл.

– Отче, а вы вчера смотрели матч? – спросил Смит и, закатив глаза, обратился уже к Салли: – Что ты творишь? Не нужно подметать…

Но метла в руках Салли уже превратилась в смертоносное копье. Острый обломанный конец вонзился в горло офицера. Захлебываясь кровью, он схватился за шею. Глаза закатились… Смит, покачиваясь, побрел к камере Шэя. Когда он рухнул у моих ног, я закрыл рану ладонью и что было сил позвал на помощь.

Ярус будто ожил. Заключенные вопили, пытаясь выведать, что произошло, рядом как из-под земли вырос офицер Уитакер, который помог мне встать и занял мое место, пока другой надзиратель делал искусственное дыхание. Мимо меня пробежали еще четверо, в следующий миг уже брызжущие в лицо Салли перечным газом. Верещащего и брыкающегося, его потащили прочь с яруса, а тем временем прибыл первый попавшийся врач – им оказался психиатр, которого я часто видел в тюрьме. Однако офицер Смит уже не шевелился.

В поднявшейся суматохе меня, казалось, никто не замечал: ставки были слишком высоки. Отчаявшись нащупать пульс на шее Смита, психиатр отдернул липкую от крови руку. Он подержал запястье офицера и, покачав головой, объявил:

– Все.

На ярусе воцарилась абсолютная тишина. Все арестанты как завороженные смотрели на распростертое перед ними тело. Кровь уже не лилась, тело оставалось недвижимым. Краем глаза я заметил суматоху в аппаратной: это опоздавшие парамедики пытались проникнуть внутрь. Их в конце концов пустили. Застегивая на ходу бронежилеты, они подбежали к Смиту и, опустившись на колени, повторили все те же бессмысленные процедуры, которые уже проделал психиатр.

За спиной у меня кто-то заплакал.

Обернувшись, я увидел Шэя. Он сидел на корточках, лицо его было исполосовано кровавыми потеками: он просунул руку под дверь, чтобы коснуться пальцев Смита.

– Вы пришли сюда для соборования? – спросил один из па-рамедиков, и на меня впервые обратили внимание.

– Я… Ну…

– Что он здесь делает? – рявкнул Уитакер.

– Кто он вообще такой? – крикнул другой офицер. – Я на этом ярусе не работаю.

– Я могу уйти, – сказал я. – Я… пожалуй, пойду.

Я снова взглянул на Шэя, свернувшегося клубком и шепчущего что-то невнятное. Если бы я не знал его, то подумал бы, что он молится.

Пока парамедики готовились уложить труп на носилки, я прочел над Смитом поминальную молитву.

– Во имя Отца нашего Всемогущего, давшего тебе жизнь… Во имя Иисуса Христа, даровавшего тебе спасение… Во имя Святого Духа, очистившего тебя от порока… Покойся с миром в Царствии Небесном. Аминь.

Я перекрестился и опустил глаза.

– На счет «три», – скомандовал первый парамедик.

Второй кивнул ему и взялся за щиколотки убитого.

– Один, два… Черт подери! – закричал он, когда покойник стряхнул с себя его руку.

Клэр разрежут пополам, распилят ей грудную кость и закрепят на металлической растяжке, чтобы в буквальном смысле вынуть изнутри сердце – и тем не менее я не этого боялась больше всего.

Нет. Что пугало меня до смерти, так это концепция клеточной памяти. Доктор By говорил, что не существует научных доказательств перехода личных качеств от доноров к реципиентам. Но я понимала, что науке известно еще далеко не все. Я читала книги, проводила исследования – и теперь недоумевала, что странного в допущении, будто живая ткань наделена способностью помнить. В конце концов, многие из нас пытались забыть свое горе… а оно оказывалось пропечатано на наших веках и вытатуировано на наших языках.