Пока по лесам двигались, стрельба, это одно… Но подошли к Карманову, лес закончился, луг, чистое поле, речушка, а Карманово — на высоте. Они там укрепились — хотя и 10 пулеметов достаточно, чтобы нас косить и косить. А в Карманове все здания кирпичные, они как в дот там… Мы наступали, может быть, тысяча человек сразу. Меня тяжело ранили — в ногу, выше колена. Я только крикнул: «Назаренко (командир роты первой или второй, уже не помню, очень хороший человек)! Меня не трогайте, идите вперед». Лежу — не болит, а чуть-чуть двинусь — кричу криком, потому что кость разбита. Залез в окоп, пролежал целый день. Пулеметы косят надо мной кусты. Я очень боялся попасть раненым к немцам… Вечером за мной пришла санитарная повозка, подобрали, везли 5 км в полевой госпиталь. Бомбежка страшнейшая! Ехали по полевой дороге — справа, слева разрывы. Привезли. Палатки. Народу — тьма. Врачи, сестры по 25 часов в сутки работают! Один капитан, бегает с касками, вроде как судно, обслуживает. Зачем он там, не знаю, часа два-три там был. Привезли паренька, блондин кудрявый, глаза голубые, положили рядом, стонал — а утром его не стало. Меня отвезли в деревню, в хату положили. Какой-то летчик — капитан, сидит в проеме двери и плачет, спрашиваем: «Ты чего?» — «Ранен в руку, но реву не от раны, а от того, что делается на фронте: убивают, убивают, убивают! Никакого спасения нет. Эшелон прибывает, его хватает на два часа, страшные потери». Идут раненые, кто в руку, кто куда, спрашиваем: «Карманово взяли?» — «Какое Карманово?» — никто ничего не знает, там только убивают! Деревни горят.

— Летом 1942 года было ощущение, что победим?

— Мы никогда не верили, что нас победят. Дезертиров практически не было. Один убежал, говорят, что заранее собирал сухари, а больше не знаю. Мы, особенно комсомольцы, очень верили в победу. Тем более наше дело уже тогда повернулось на Запад.

— Наступление летом 1942 года — без поддержки артиллерии?

— Лично я не помню, чтобы там, как на Висле, три часа артподготовки, аж все дрожало. И на Одере такая же, а под Карманово не было. Может, просто не помню.

Меня решили эвакуировать в тыл. В Волоколамск привезли, рентгена нет. Потом в Москву — больница на Новобасманной, просветили. Загипсовали всего: «20 дней продержим здесь, а потом на Урал». Я его немножко знаю — еще до войны там был. Привезли в город Чусовой. Там находится металлургический гигант. Большой ДК — там большинство поместили, а меня в Дом специалистов. Помыли нас как следует. Народу было много в палатах, на это не обращали внимания. Меня лечила старушка, эвакуированная из Москвы. Я себя ругаю, что, когда приехал в Москву, не встретился с ней. Восемь месяцев лечили. Я еще с клюшкой ходил, а врач говорит: «Николай, на комиссию». Хотели дать на 6 месяцев инвалидность. Я говорю: «Моя Родина оккупирована, некуда ехать. Такое предложение: долечите меня еще месяц, а потом прямо в строй». Они прислушались.

Готовились к Курску. Пришла директива: «Очистить госпиталь». Меня отправили в лагеря. Город Камышев.

Там четыре полка — три обычных, один эстонский. Его кормили по первой фронтовой категории, их офицеры ходили с мордами, ели и ели. Знакомый рассказывал: «Иду однажды через их полк, забыл сигареты. «Ребята, угостите папиросами?» — «Пожалуйста». Хотел уйти. «Стоп — пять рублей». У них так. Для нас дикость. Я был старшиной хозроты. Время прошло, командир батальона въелся в меня, он хотел, чтобы я кормил всю его семью. Я должен украсть у солдата? Никогда. Посадил на гауптвахту.

А тут ходит вербовщик, майор-летчик, вербует в авиатанковый десант добровольцев. Что это такое — понятия не имеем, но вся «шпана» записалась, и я записался. Через неделю выдали новую форму, построили у ворот полка с музыкой и — «Шагом марш на станцию!». Мы приехали в Дергачи под Харьковом и попали в часть. Обманул нас майор, авиа там и не пахло, но танковый десант настоящий. 11 — й танковый корпус 36-я танковая бригада — в ней прошли, проехали аж до самого Берлина и дальше. Командир — «Батя», полковник, Иван Иванович Жариков, умный и мужественный человек. Наше подразделение — моторизованный батальон автоматчиков, нет боев — собирается в кулак, а если «Вперед!», то десантников разбирают по танковым батальонам, 8–10 человек на танк. Кроме десантников — противотанковая и минометная батареи, во время боев как действовали, не знаю… Танк Т-34 — лучший в мире танк. Сначала со старыми пушками, а под конец войны — с новыми.

Началась учеба. А в основном ждали танки. Там всякие происшествия были.

— С бандеровцами?

— Нет. С ними стычек не было. Как украинец, я их защищаю, с немцами воевали или нет, не знаю, писали всякое. С нами не воевали, это точно. Другого характера эпизоды…

Один десантник залез в погреб, а в этом доме жил офицер, не из нашей части, он его и застрелил. На второй день построили батальон, генералы понаехали, посрывали погоны с командира взвода, командира роты, правда, потом восстановили.

Еще происшествие. Жили в основном по квартирам. Где больше, где меньше. Я как старшина батальона жил с командиром роты и ординарцем. Хозяйка дома говорит: «Пойду Новый год встречать у родственников», а ординарец попросился пойти встречать Новый год в роту. Мы остались вдвоем. Утром приходит хозяйка — украли козу. Украл ординарец, понес в роту, и отпраздновали. А еще пошуровал у нее в шифоньере. Высшая степень мерзости — воровать у своих.

В конце 1943 года получили танки, и — «Вперед на Запад!». Погрузили в эшелон — и до Новоград-Волынска, сошли и прочапали 120 км пешком — входили в Ровно, грязные, обтрепанные, жуть, но с песнями. Разместились в семи километрах от Ровно, деревня Ставки, опять ждали танки. Проводились занятия.

Когда боев не было, мы несли патрульную службу. Пост передает: «Из дома на окраине вышел мужчина и пошел в сарай в доме крестьянина-казака». Его сына в военкомат забрали. Они до военкомата не доходили, бежали и прятались в подземелье. А подземелье большое — на окраине деревни дом, там вход и три километра в лес. Мы окружили дом. Утром заходим. Старушка божится: «Нема никого. Сын — в Красной армии». Перевернули солому, по постройкам прошли. Один автоматчик заметил на огороде воронку, закрытую соломой. Нашли сына. Спрашиваем: как, где? Метрах в пятнадцати сарай, там свинья, навоз… Люк! Спустился, чуть прошел, ход раздваивается: одна — отдушина, другая — далеко в лес.