— Ничего. Командир кочубеевцев — парень с головой, дело знает,— успокаивал Шкутков.— Дивлюсь на тебя!

Ты сидишь на коне, как копыл, и не шелохнешься.

— Привычка.— Я на самом деле привык сидеть в седле прямо. Всеми силами старался беречь коня.

— Но ведь неудобно в одном положении. Спина немеет...— кряхтит Мишка и склоняется к гриве коня.

Пытаюсь объяснить ему, что навык твердо сидеть в седле вырабатывается сознанием, характером.

А дождь все льет и льет. Темнота вздыбилась кругом до самых облаков.

Вдруг, шумно чавкая копытами, нас стала обгонять длинная вереница всадников. Поджарые, пофыркивающие кони с укороченными хвостами шли резвой и хлесткой рысью. Станковые пулеметы, противотанковые ружья качаются во вьюках.

— Что за конница?

— Из отряда Китаева,— отвечает проехавший мимо командир нашей колонны Кочубей. Сдержал коня, остановился.

— Почему стоим? Какого черта? Продрогли как цуцики! — посыпалось со всех сторон.

— Не шумите. Пехота отстала,— отвечает он, и темнота поглощает его вместе с конем.

Снова зачавкала грязища под ногами идущих мимо кочубеевцев, которые обогнали нас и ушли вперед.

— Мух, что ли, там гоняли? — бросил словечко Шкутков.

— Тебе хорошо на коне-то! — ответили усталые пехотинцы.— Тоже мне остроумец нашелся.

Уже потом выяснилось, какой был допущен просчет. Думаю, что нельзя было нас, госпитальную конницу, пускать впереди пехоты. Ритм движения колонны должна была задать именно она — пехота. Так или иначе, конь, безусловно, шагает быстрее пешего человека. В темноте, под проливным дождем пешие где-то приотстали, свернули в сторону и пошли совсем не той дорогой. Для того чтобы найти наше прикрытие, ушло много времени. И только после того, как усталые бойцы нашли нас и обогнали, колонна двинулась по целине к Варшавскому шоссе. Тут трудно пришлось колесам. Сначала стали попадаться ямы и рытвины, а потом путь преграждали овражки и овраги, наполненные дождевой водой. Приходилось выпрягать лошадей и телеги вместе с ранеными переносить на руках. Легко сказать, а как осуществить такую переправу на деле? Опять подолгу пришлось стоять и купаться под дождем. Потом снова тихо, крадучись передвигались, плутали в мокрой кромешной тьме.

— Варшавка! Варшавка! Шоссейка скоро! — прокатилось по колонне.

Эта важная шоссейная магистраль последнее время охранялась бронемашинами, курсировавшими между четырех-амбразурными дзотами. Еще до начала похода такие слухи разгуливали по нашим госпитальным Кибиткам.

Наконец дождь перестал. Небо, казалось, всю воду на нас вылило и утихомирилось.

Низко бежали пепельно-серые тучки с голубыми просветами. Вот и рассвет совсем некстати. Мы то стоим, то плетемся через пень колоду, пересекая овражки и ямы; дрожим вместе с нетерпеливыми, голодными конями. Сижу в седле и чувствую, что под мокрой шинелью не тело, а что-то вроде студня...

Перед Варшавкой стояли так долго, что почти совсем рассвело. С ходу не сунешься. В разных местах работали разведчики, нащупывали нужное место, чтобы хоть колеса могли пройти.

Все рокады-большаки, которые мне приходилось переходить во вражеском тылу,— Ржевский, Кашперовский, Жиздренский, Смоленский — все они зловеще оскаливались стволами пулеметов, полыхали огнем, раскаленным железом. Стук подков, когда переходили Варшавку, пронзительно отдавался прямо в сердце, хотя не было сделано ни одного выстрела.

Наверное, надо сказать спасибо гришинцам — отучили они фашистов ездить по большакам ночью...

Вот проскочили один кювет, затем второй и даже легкой рысцой протрусили немножко. А тут и день пошел совсем в разгул, рваные облачка заметались по голубому утреннему небу, вот-вот солнце брызнет еще теплыми сентябрьскими лучами. И вдруг впереди бешеный всплеск пулеметных очередей и громыхающие удары орудий. Потом редкий, словно на последнем вздохе, ошалелый треск вражеских автоматов, противно отдающий металлическим звуком. Предполагаю, что это ушедший вперед отряд Китаева напоролся на противника и ввязался в короткий бой. Может быть, на той самой переправе, куда мы идем?

Прошли усиленным шагом, а кое-где и рысью, вдруг резко свернули с дороги к небольшому лесочку, прижавшемуся к луговой низине. Тут же забегали пехотинцы из прикрытия, заторопили нас таинственным на продрогших губах шепотком:

— Слезайте быстро и маскируйте коней.

В чем дело, объяснять не надо — догадываюсь. Но как тут замаскировать коней, когда кругом ольховый кустарник, карликовые березки, осинничек с реденьким, начавшим желтеть листом.

Отдаю поводья Терентию, иду искать Кочубея, чувствую, что не от добра эта остановка в километре от Варшавского шоссе. Тут ведь не боевые статные кавалеристы на конях, а усталые, продрогшие, ослабевшие калеки. Эх, судьба наша, матерь грозная, куда ты нас опять швыряешь?

Кочубея я нашел за ближайшим кустом в окружении своих помощников. Спрашивать про обстановку не было необходимости: на Варшавке слышится утробное завывание мощных моторов. Зеленая, заросшая свежей травой лощина, мелколесье, где затаились почти пятьсот душ с конями и повозками,— все начинает лихорадочно вздрагивать от тяжелых танковых гусениц.

Кочубей стоит и похлестывает плеткой по голенищу ялового сапога. Полы черного, как и у Гришина, кожаного пальто подвернуты, кругленькая кубанка вольно съехала набок. Как мужественный человек, не раз побывавший в острых переплетах, он внешне спокоен, лишь светло-серые глаза суживаются, замирают — тревожно вслушивается в моторный гул на рокаде.