Шрифт:
— Предположим. И все равно до меня не доходит: быть с футболом и сердце свое не слышать? В чем же интерес? Не в стерильности же?
— Так и норовишь царапнуть. Какая там стерильность, смешно сказать. Болельщика в себе не подавишь. И слава богу, иначе что за работа. Откуда тогда возьмется желание пойти наперекор общепринятому, поспорить с авторитетами, усомниться в раздутом достижении, защитить игру, за которой будущее, разгадать обман за респектабельностью? А без всего этого репортеру невозможно. И на все это идешь, рискуя оказаться непонятым, а то и под боем.
— А что, газетчики всегда правы? Не слишком ли торжественную декларацию ты произнес?
— Да, кажется, я злоупотребляю «высоким штилем». Не удивительно, мне ведь приходится перед тобой отчитываться за полвека. Нет конечно: и путаем, и заблуждаемся, и подвираем. Но я бы тебе ответил так: на нас возложена обязанность —судить о футболе как о зрелище, мы заодно со зрителями. Это наш передний край. Тебе это покажется удивительным, но далеко не всегда команды, тренеры и руководители равняются на аудиторию, они легко впадают в грех самонадеянности («лопай, что дают»), погрязают в устройстве своих обстоятельств. И тут мы редко ошибаемся, хотя, может быть, и надоедаем, и вызываем обиды.
— Значит, вместо того чтобы раскачиваться на волнах, ты сидишь в будке и следишь за порядком? Ничего себе занятие!
— А что ты предлагаешь взамен?
— У мамы был старинный сонник. Я запомнил, что увидел ты во сне газету — к расстройству. Понял бы — писать рассказы, повести, эссе, портреты, обо всем героическом, забавном, трогательном, что душа болельщика просит. Забыл что ли, чем тебя футбол приманил?
— Помню. Но сознайся, когда вел дневничок с «ахами» и «охами», ты был пуст, по наитию кое-что угадывал. У меня годы ушли на то, чтобы мало-мальски разобраться. И надо было выбирать.
— И ты выбрал...
— Да-да, выбрал репортаж. Жанр по крайней мере точный. А от словесного звона, когда натыкаюсь, меня тошнит. И не смотри на меня иронически.
— Сердишься? Плохой признак.
— Я привык серьезно относиться к своим обязанностям, а ты лепишь с кондачка.
— Как-никак, а началось с меня. И я имел право надеяться...— Ясно, не продолжай. Жаль, что ты не прочитаешь эту книгу, в ней и о нас с тобой. Началось с тебя, это верно. Футбол не стареет, и нам не дает стареть. И ты никуда не делся, хоть и прошло полвека. Иногда я на тебя сержусь, когда некстати взбрыкиваешь по старой памяти, а бывает, сверяюсь с тобой, и помогает. Я и не заметил, как увлекся репортажем, влез в него. Хуже нет—метаться, шарахаться, браться то за одно, то за другое. И жизни не хватит, и сам себя не найдешь.
— Что теперь толковать, дело сделано.
— Вот это уже голос не мальчишки. Знаешь, на что я надеюсь? Все то, о чем ты говорил, еще напишут. Непременно. Другие напишут. Начитаются наших репортажей и напишут. Им проще будет. Мы мостили улицу, брусчатку укладывали. В футболе в самом деле много стоящего. Но надо подобраться. Вот и сгодятся наши камешки.
— Поверь, я не хотел тебя обидеть: если цеплял, то ради ясности. Но скажи: на душе мир?
— Пока работаю, мира не жду. И может быть, в этом разгадка репортерства.
— А что, не так уж мало!
— Я тоже так думаю. Объяснились?
— Это была твоя затея, тебе и отвечать.
— Я и отвечаю. О том и репортаж о репортаже.
1987—1990