Шрифт:
Трудно сохранять высокое мнение о нашей судейской коллегии. Мне думается, что она развращена преувеличением значения свистка. Еще бы, если верить тому, что говорится и пишется, то ее представителям дано решать судьбу даже не матчей, а чемпионатов, от них зависит, кто войдет в лигу, а кто из нее выскочит, словом, все определяют судьи.
В чемпионате 1987 года ЦСКА потерял очко из-за несомненного недогляда судьи. Было это в самом начале, в марте. Когда же в ноябре выяснилось, что армейцам не хватило очка, чтобы остаться в высшей лиге, все свалили на ту ошибку судьи. Как ловко! Можно забыть, что команда весь сезон играла из рук вон плохо, что после того злополучного матча провела еще двадцать два, а выиграла из них всего-навсего три.
Судей критикуют, проклинают — это на поверхности. А скрытно, невидимо — идут к ним на поклон. И не с пустыми руками. Как судье найти свое место? Иные и не находят. А те, кто находит, должны пройти через испытания и искушения, как святые мученики. Искушают их те же самые лица, которые клеймят.
Обязанностям репортеров ни конца ни края не видно, их поле битвы не очертишь белыми линиями. Да и о сроке службы наперед не условишься. Сколько бы мы ни писали об одном и том же, хоть двадцать, хоть тридцать лет, полагается не уставать от повторений, не отчаиваться, сохранять свежесть чувств, свежесть гнева.
Наши верные слова могут сегодня не принять, поставить нам в вину, предпочтут им другие — «уместные», «тактичные», «дружественные». Но что верно, то всегда верно, рано или поздно спохватятся, вернутся. И не важно, вспомнят ли, когда и кем было произнесено. Ради этого репортеры и идут сегодня на риск.
Как-то раз в «Футболе — Хоккее» мы опубликовали статью румынского тренера Стефана Ковача, в которой он провозглашал свои взгляда на последние футбольные моды. Спустя несколько дней мне позвонил Борис Андреевич Аркадьев:
— Не подумайте, что я с упреком. Однако считаю своим долгом поставить вас в известность, что Ковач, если не ошибаюсь, года четыре назад присутствовал у нас в Москве на семинаре, на котором я имел честь выступать. Многое в его статье я не могу назвать иначе как заимствованием. Не удивлен: мы всегда отличались транжирством идей. А за него рад — не зря к нам наведывался. Насколько могу судить, хороший тренер, команду свою ведет толково...
Вины за мной не было. Мое смущение, когда я не знал, что и ответить, было вызвано скорее удовольствием, чем неловкостью. Аркадьев преподнес урок скромного достоинства.
То и дело встречаешь выражение «футбольный романтизм». Должен сознаться, я не понимаю, что этим хотят сказать. Быть может, подразумевают игру красивую, в противовес «реализму» — игре упрощенной, основанной на силе и скорости? Или романтиками считают тех, кто плохо считает очки и места? А однажды было так. Пожаловался я собеседнику, из тренеров, что надоело слушать пересуды про договорные матчи, и в ответ услышал: «Неужели вы не видите, что время романтического футбола ушло?»
Странно выделять в футболе романтическое течение, когда он сам по себе не что иное, как романтическое зрелище. Люди тянутся к нему после трудов праведных, от невзгод, нездоровья, хранят его в воображении, по пути на стадион рисуют фантастические картины, а уходя со стадиона, преувеличенно преподносят то, что видели. Мне не однажды удавалось прибегать к футболотерапии, избавляться от нездоровья, от гнетущих мыслей переключением на размышления о предстоящем туре чемпионата, о его последствиях, о том, как могут сложиться матчи. Сначала это делалось ненамеренно, а потом стало приемом. И помогало.
Я бы рискнул выразиться так: у футбола-зрелища всего-навсего одна задача — быть таким, каким его хотят видеть зрители. Тем не менее природа его воздействия на огромнейшие аудитории — загадка. Футбол остается необъясненным и как бы невменяемым, с ним ни у кого не возникает желания связываться. Те, громко говоря, научные силы, которые к нему привлечены, заняты узкими, практическими целями — физиологией, методикой, режимом, медициной, чуть-чуть психологией.
Достаточно ли о футболе отозваться — «игра»? А ведь к выходу на арену он готовился по всем правилам искусства. Годами подбирается труппа—сочетание одиннадцати игроков, и далеко не всегда поиски завершаются успехом, нескончаемы репетиционные занятия, общими усилиями иод началом тренера задумывается образ действий.
Что в этом образе, только 4 — 4 — 2? Пусть две команды повторят друг друга в тактике, будут равны технически, с равным запасом натренированных сил — ни за что они в наших глазах не станут одинаковыми. Мы различим у них колебания настроений, волю свободную или волю подавленную, душевную уязвимость или полное самообладание. Мы увидим в той и другой разных людей с одинаковыми номерами на спинах, и эти разные люди внесут в игру что-то свое: один окажется не больше чем аккуратным службистом, другого осенит, и он затеет непредусмотренное, спутает карты. Хорошие команды и сильные игроки обязательно выражают себя как человеческое сообщество и как личности.
Все, что в футболе задумано и создано за кулисами, испытывается и реализуется в открытом конфликте с противником. И делается это в форме игры. Игра — форма, с помощью которой, в русле которой футболистам надо показать и выразить себя. Аудитория, следя за игрой, оценивает действия людей: как-то они покажут себя в конфликте, в запутанной ситуации.
И что тогда футбол, если игра — форма?
Много лет у меня ушло на изучение игры. Этого требовала работа в спортивных изданиях — «Советском спорте» и «Футболе—Хоккее». Там свои требования, там в чести репортеры и редакторы, умеющие влезть в чисто спортивную суть происходящего. И чем больше знаешь, тем тверже пишешь. Там принято избегать отвлечений, иронически именуемых «лирикой». «Лирик» долго в репортерах не проходит. Репортер до характеров, до судьбы не добирается, в лучшем случае иллюстрирует игру черточками характеров. Он привязан к внешней, технической стороне события, его святая, первейшая обязанность — пересказать, как было дело, выложить свои соображения и оценки.