Шрифт:
Немало ошибок в хрониках. Большей частью они проскакивают глупо, придираться к ним неблагородно. Эта «ошибка» долго стояла как кость в горле. Когда я познакомился с Перелем, мне духу не хватило напомнить ему ту строчку, знал, что брошу соль на рану. Такой вот микроскопический факт...
«Тридцать седьмой». Сейчас мы произносим название этого года и приостанавливаемся: секунда молчания.
Если же я вспомню себя, несовершеннолетнего болельщика, то для меня год тот был совсем не плох. Победа «Спартака» над басками, потом поездки в Антверпен и Париж, где он выиграл два турнира, что по тем временам было крупнейшим событием. Полагается прибавить и победу над «Динамо» в первом круге 1:0—праздник души. Так это все и засело в дальнем углу памяти.
То, о чем мне предстоит рассказать, произошло лет тридцать спустя, в шестидесятых. Поразительно, даже неправдоподобно для репортера, но я не помню ни года, ни города.
Двое командированных, Андрей Петрович Старостин и автор этих строк, оказались поселенными в одном гостиничном номере. Отужинали мы в ресторане поздно, и ничего иного не оставалось, как лечь спать. Погасили свет, а сна ни в одном глазу. И как бывает в таких случаях, прислушивались друг к другу.
— Не спите? — деликатно справился Андрей Петрович.
И тут он принялся рассказывать свою «одиссею». В темноте и тишине. Только голос, мягкий бас. Ничто не отвлекало: ни внешность, ни жестикуляция рассказчика, ни комнатная обстановка. Один голос. Не знаю, чем было вызвано его нечаянное побуждение, быть может, и тем, что ему было известно о моей контуженности от тех же разрывов, которыми тяжело ранен был он.
Мало того, что я не запомнил ни даты, ни города,— и в голову не пришло, что мне, газетчику, доверен уникальный «материал». На следующее утро все можно было почти дословно перенести в блокнот, но я этого не сделал. Ночной рассказ Старостина я исключил из круга своих профессиональных интересов. Думается, что и Андрей Петрович в ту ночь меньше всего думал о том, что соседствует с журналистом, его скорее всего оскорбила бы мелкотравчатая практичность слушателя.
После того мы с Андреем Петровичем встречались тысячу раз — ни он, ни тем более я о той ночи не проронили ни слова. Без какой-либо обусловленности все рассказанное осталось в самом деле между нами.
Вот и после того разговора минуло немало лет, почти все выветрилось из памяти. И Андрея Петровича нет в живых. Но по странной случайности один эпизод из его рассказа сохранился, как страничка в середке сгоревшей тетради. Опубликовать его я решился после того, как напомнил о нем Николаю Петровичу Старостину, и тот, выслушав, кивнул: «Да, было такое».
Голос в тишине и темноте:
— Представьте, приезжаем на «Динамо». Выходим из автобуса и —что за чудеса: вокруг ни души, вдалеке какие-то лица мелькнут и скроются. А надо сказать, к нам обычно рвались со всех ног, окружали, чемоданчики подносили. Я имею в виду не болельщиков, а стадионную обслугу, мы ведь уже за барьером. А матч — не рядовой, с «Динамо». Второй круг чемпионата. Ну, думаю, должно быть, новые порядки завели на стадионе. Отшагали, как в пустыне, сидим в раздевалке, переодеваемся. И тут ко мне бесшумно, как тень, подходит Николай Петров (так называл своего старшего брата Андрей Петрович.— JI. Ф.). На нем лица нет. И на ухо мне шепчет: «Андрей, нам несдобровать, если сегодня проиграем».
Николай Петров слов на ветер не бросает, расспрашивать его нужды не было. А мы, как на грех, не в составе, Владимир Степанов не играл. Я как капитан известное влияние оказать мог: одному, другому, третьему, Толе Акимову, Виктору Соколову, Сергею Артемьеву успел намекнуть про исключительное значение матча. Думаю, они почувствовали, что неспроста я им говорю эти слова, вроде бы лишние, ненужные. Выходит, игра не на живот, а на смерть. А «Динамо» при всех своих козырях. В общем мне, центральному защитнику, хоть умри, а к воротам никого нельзя пропустить. И что же вы думали? Выстояли: ноль — ноль. Счет непрезентабельный. А матч? Другого такого и вспомнить не могу...
Тут я вмешался и сказал, что видел те «ноль — ноль», сидел на «востоке».
— Ах, даже так? Могу представить, что вы изрядно поскучали на трибуне. А потом та же картина: идем к автобусу и перед нами мертвый пустой коридор. Теперь пора и объяснить: что все это значило?
Ситуация, которая сделала бы честь ордену иезуитов. Оказывается, мы, спартаковцы, в тот день, того не зная, проходили испытание. Кому-то из власть имущих было угодно усомниться в правомерности нашего выезда на турниры в Париж и Антверпен. То, что мы там победили, в расчет не принималось. Ход мыслей, заметьте, оригинальнейший: «Спартак» самозванно взял на себя ответственность, не будучи сильнейшей командой, тем самым поставив под возможный удар престиж страны. Матч с «Динамо» и должен был все выяснить. Нет, динамовские игроки ничего этого не знали, как и мы, но те, кто сидел в ложе, ждали: если мы проигрываем, то ясно — авантюристы, выскочки и прочее. В этом случае можно было предъявить какие угодно обвинения. Год-то тридцать седьмой... Те «ноль—ноль» нас не спасли, но на некоторое время оттянули развязку...
Его еще поищешь в старых справочниках, этот матч «Динамо» — «Спартак»—0:0. Да и для меня, видевшего его с трибуны, он оставался матчем без особых примет. И вот, оказывается, как дело было.
Сейчас—просто. Говорим с Николаем Петровичем Старостиным по телефону, и я его, как бы между прочим, спрашиваю:
— Кубковая переигровка в 1939-м что-то для вас значила?
— Я думаю, что она в значительной мере предопределила нашу судьбу. Простить нам ее исход Лаврентий Павлович (такое уж обыкновение у Старостина — всех называть по имени-отчеству) никак не мог, я это скоро почувствовал...