Тарханов позволил, приказав поручику-адъютанту подать пресловутый лимончик, а также развесной, наломанный неровными кусочками шоколад.

– Ну за знакомство, – на правах угощающего предложил Катранджи, – нам ещё вместе работать и работать, – это, судя по взгляду, в адрес лично Уварова.

Выпили. Коньяк без всяких оговорок был исключительно хорош.

– Вы меня действительно не узнаёте, полковник? – поставив на стол рюмку, спросил Ибрагим.

Валерий, как и приказано, поднял глаза на Тарханова. Тот слегка кивнул.

– С господином Катановым никогда не приходилось встречаться. Хоть под присягой утверждать готов. А так… Помнится, в Мерве [107] у одного бухарского еврея выпивать пришлось. Был там один, на вас слегка похожий.

Катранджи рассмеялся от всей души, не стесняясь, по-восточному, чем слегка выбился из образа. На что ему опять же Уваров деликатно указал, в духе известного анекдота: «Вы, Добрыня Исаакович, или трусы наденьте, или крест снимите». Мол, при случае – чеховские интеллигенты не поймут вашей тональности, а бухарские евреи – наряда.

Отсмеявшись, Ибрагим обратился к Тарханову:

– Ну, Арсений Николаевич, ваши офицеры действительно великолепные люди. Мало что бойцы отличные, так и с чувством юмора тоже порядок. Разрешите уж Валерию Павловичу меня узнать…

Тарханов снова коротко кивнул. Складывалось такое впечатление, что он совершенно не в восторге от этого общения и держится тоже в рамках полученного сверху приказа.

– Вы меня, правда, сразу расшифровали или только по манерам? – спросил Катранджи у Уварова.

– Сразу, Ибрагим Рифатович, или вам удобнее – дядя Изя? В тех обстоятельствах, что мы познакомились, каждая ваша чёрточка и интонация так запомнились, что я бы вас и в гриме пожилой негритянки узнал. Но маскировка хорошая. Для обычной жизни – вполне. Однако я бы посоветовал, если под русского дальше собираетесь работать, – психологическую корректировку провести. По внешности всё нормально, но кем вы себя при этом считаете? Профессором по кафедре патологической анатомии – нужно добавить самоуважения в манерах и снисходительного цинизма в разговоре с пока ещё живыми согражданами. Купцом первой гильдии – тогда позволительна развязность в нерабочей обстановке и скрупулёзная, до отвращения, въедливость в деловых вопросах. А вообще я бы посоветовал вам лучше взять образ обрусевшего армянина или того же «дяди Изи» в облагороженном варианте. Впрочем, это не моё дело. А лично – рад повидаться. Мои сотрудницы вам благодарны – теперь все обеспечены приданым…

Катранджи выслушал Валерия с величайшим вниманием. Советы молодого, даже слишком молодого подполковника, выручившего попавшего в смертельную ловушку миллиардера, всю жизнь расставлявшего ловушки другим, он воспринимал почти так же уважительно, как в своё время наставления отца. В чём и преимущество умного человека – в нужное время гонор прячется в карман, и приказания в данный момент лучше всех знающего, что нужно делать, выполняются беспрекословно. Пусть ты – генерал, магараджа или владелец транснациональной корпорации, а он – сержант, погонщик слона или обычный бухгалтер.

– Я не ошибся, Арсений, и вы не ошиблись, по-моему. Лучшего сопровождающего, чем господин Уваров, мне не нужно. Что же касается совета Валерия Павловича – увы, не пойдёт. Чтобы изображать русского сколь угодно долго, у меня навыков хватит, всё же пять лет в Петрограде прожил, да и русские люди настолько разные и столь мало обращают внимания на собственную «русскость», что никакие случайные промахи мне не повредят. Всегда найдётся, чем оправдаться или объяснить. Зато при общении с армянином или евреем я проколюсь в момент. Слишком малые народы с обострённым стремлением к самоидентификации. Вдруг окажется, что я никогда не слышал про всем известного «шурина дедушки Вартана»? Или с кашрутом [108] ошибусь? Они, хоть верующие, хоть неверующие, а в этих вопросах подсознательно натасканы куда лучше меня. Был у меня давным-давно в Питере знакомый еврей. Выкрест, естественно, поскольку в военно-морском училище подводного плавания учился. Так я, вроде как явный мусульманин, водку салом с солёным огурцом легко закусывал, а он дичь, добытую на охоте, – не ел. Так, мол, дедушка заповедовал: «Нельзя есть животное, убитое с причинением страданий». Гуманисты… Торпедой по пассажирскому лайнеру засадить – доблесть и геройство, а утку дробью влёт – варварство и жестокость.

– Согласен с вами, – скупо улыбнулся Тарханов, сам однажды грубо проколовшийся при попытке всего несколько вечеров изображать перед русской, заметьте, девушкой еврея, причём, имея хорошо сделанный паспорт на имя Узиеля Гала [109] . – Тот факт, что вы есть, кто есть, и мы с графом тоже (титул Уварова он, по непонятной Валерию причине, счёл нужным подчеркнуть), позволяет нам самим решать, в каком качестве реализовывать свои желания и способности в этом мире.

«Во загнул господин полковник, – восхитился Уваров. – Наверняка Вадим Петрович ему какую-нибудь очередную заумь для прочтения подсунул!» Если бы эти или подобные слова прозвучали из уст Ляхова, Валерий не удивился бы, наоборот, постарался бы запомнить и развить при случае.

Тарханов замолчал, убедился, что Катранджи не собирается возражать, и, не спрашивая разрешения хозяина бутылки, сам разлил по тридцатиграммовым рюмочкам драгоценный коньяк. Он уже прочёл надпись на этикетке и представлял его «рыночную стоимость». Вернее – цену. Постоянно следивший за повышением его общеобразовательного уровня Ляхов неоднократно, моментами раздражаясь, подчёркивал разницу между этими понятиями – «цена» и «стоимость». Хотя, казалось бы, разница почти та же, что между «весом» и «массой».