Во втором томе по замыслу Гоголя должно было воплотиться в образы, в великие мысли все то, что в лирических отступлениях первого тома было дано как предвосхищение. В душе Гоголя проснулось желание найти положительную силу. И характерно, что эта сила предстала ему как чисто материальная. Положительная Русь явилась не как духовно великая, а, прежде всего, как материальная сила. Идеальный герой является в то же время и идеальным хозяином. Но и полноту Гоголь изображает по-своему. Он привык оперировать необъятным, правда, сведенным в ничто, бесконечной, необъятной пустотой. И когда его глаз стремился увидеть положительное начало, он также оперировал абсолютным. Абсолютному ничтожеству противопоставил абсолютную полноту. Гоголь думал, что «Мертвые души» станут откровением миру, откровением настоящей России. Но для этого нужно было в Чичикове найти что-то хорошее и полюбить его. Любовь и есть отказ от требования. Лишь любовь помогла бы Гоголю прийти от категории требования к категории приятия. Но он был безлюб, и это сделало его положение трагическим. Для того, чтобы найти положительную Россию, ему нужно было полюбить грешную{376}. Но полюбить он не мог, поэтому не мог перейти он конструкции к объективации. Второй том Гоголь тоже конструировал, но создал конструкцию противоположную первому тому. И если в первом томе персонажи были пережиты им, то во втором томе они мертвосложенны. Из пустого пространства положительный герой не вышел. По самой манере художественного виденья Гоголя его задача была невыполнима. Россия осталась для него по-прежнему пуста, положительного героя по-прежнему увидеть не удалось. Лишь свои мысли Гоголь пристегнул к голому человеку. Неудача второго тома оказалась неслучайной.

Художественному взору Гоголя была открыта лишь пустота мира. В процессе создания второго тома «Мертвых душ» он увидел, что из пустого пространства герой не выйдет. И проблема для него стала ясна: надо не мир преображать, а свою душу. Реформация была Гоголю ненавистна: если живых людей нет, реформаторами могут стать лишь Чичиковы и Хлестаковы. Чичиковы и Хлестаковы, по мнению Гоголя, обличают не строй, а души. Они не типы, а скорее — символы. Отсюда вывод: пусть вся Россия останется той же, над ней прозвучит творческое «Да будет» — и все изменится, и все будет преображено. Этот христианский, афонский идеал внешнего неделанья ради внутреннего преображения был до Гоголя провозглашен Фонвизиным, и еще раньше в XIII веке Серапионом Владимирским{377}. Гоголь своим душевным делом хотел сделать то, что сделал Христос. Его душевное дело было не отказом от творчества, а начертанием другого, нужного всем. «Молитесь за меня, помогите мне сделать то усилие, которое спасет всё и вся». Он смотрел на себя, как на пророка. Все его письма написаны в пророческом тоне и носят догматический характер. Стиль их самый неумеренный. Создается впечатление, что их автор хватил через край и опять развернулся по-хлестаковски.

По выходе в свет «Переписка с друзьями» произвела величайший шум. Сам Гоголь недоверчиво относился к авторитету журналистики. В этом недоверии и презрении он отчасти был прав. Никогда так низко не стояла журналистика, как в николаевскую эпоху. Светлых людей здесь не было, все они — с уголовным преступлением в душе, все ценное исходило из уст негодяев. Гоголь прекрасно понимал, что и Белинский — лучший из представителей журналистики — недоучка: видел пробелы в его образовании, невежество, верхоглядство.

В «Переписке», без сомнения, есть слабые места. Так, письмо о священниках оскорбляет наше нравственное чувство. Но все же эта книга написана гениальным человеком и большой глубины и значительности у ней отнять нельзя.

Последующие писатели за Гоголем не пошли. Он ничего не начинает и почти ничего не завершает. Некоторое косвенное влияние в области рассказа он оказал на Григоровича, Тургенева, Льва Толстого. Но они вышли из его реализма, и притом дурно понятого. За Гоголем тянется только одна нить — Достоевский. За этим исключением за эстетикой Гоголя никто не пошел. Но конструкция еще будет, и для нее нужно создать новую эстетику{378}.

<…> Славянофильская идея самодержавия наиболее яркое обоснование получила у Самарина.

Идею православия в русской культуре развил Хомяков. В противоположность Чаадаеву, который говорил, что Россия отстала от вселенской церкви и должна вернуться в ее лоно, Хомяков считал, что только православие выработало единую идею церкви. Поступки человека значительными могут стать только во вселенском общении — в церкви. Если же человек чувствует себя одиноким или членом лишь узкой группы, он теряет корни, становится случайным. В православии на первый план и выдвинута идея Церкви. Западный же католицизм подменил идею вселенского общения, идею царства божия на государство, на политику, которая всегда случайна. И лишь русский народ — это церковный народ по преимуществу, лишь он умеет жить в едином человечестве — живом, умершем и еще не родившемся.

Идею народности славянофилы связывали с самодержавием и православием. Царь — это русский царь, мужицкий царь, между ним и народом нет стены в лице так называемых народных представителей. Славянофилы считали, что в России особый строй, где нет вражды между сословиями. Правда, они замечали разлад между народом и интеллигенцией, но приписывали его западному влиянию. Нужно сказать, что идея народности — самое слабое учение славянофилов.

Учение западников носит значительно менее обоснованный характер. Они считали, что Россия уже идет по пути Западной Европы и должна продолжать его. Но у западников не было глубины и цельности славянофилов, и теперь они умерли совершенно, между тем, как славянофилы имеют своих продолжателей в лице Вл. Соловьева, князя Трубецкого, Булгакова, Бердяева и поэта Сергея Есенина.

Славянофильство — это значительное явление в истории русской мысли, тогда как западничество — мыльный пузырь, который ничего кроме фраз не создал и лопнул{379}.

В составе 2-го тома Собрания сочинений М. М. Бахтина — его работы 1920-х гг. о русской литературе. Как мы знаем теперь, это десятилетие было временем расцвета философской мысли автора; но это выяснилось только уже из посмертных изданий, спустя полвека. До 1929 г. имя Бахтина было полностью неизвестно в печати, и книга «Проблемы творчества Достоевского» в самом конце десятилетия стала первым его опубликованным произведением (о кратком невельском газетном выступлении 1919 г. «Искусство и ответственность» знало, конечно, только несколько человек из самого близкого круга). Впоследствии, объясняя загадку книг, не только изданных, но и как бы написанных во второй половине 20-х гг. от чужого имени, автор говорил в беседах с составителем комментария в настоящем томе: «я ведь думал, что напишу еще свои книги» — и книгой о Достоевском «решил начать». И прибавляя тут же: «Я же не знал, что это начало окажется и концом» (см.: Новое литературное обозрение, № 2, 1993, с. 71–73). Книга о Достоевском вышла в свет под именем автора, когда он уже полгода как был под арестом и ждал приговора. Но, по-видимому, тогда же, уже под арестом, он получил заказ и на два предисловия к отдельным томам Полного собрания художественных произведений Л. Толстого и выполнил этот заказ. И вообще следователь говорил его жене: «Пусть Михаил Михайлович пишет, мы будем его печатать» (там же, с. 78). Две статьи о Толстом действительно были напечатаны вслед за книгой о Достоевском, зато тридцать с лишним лет потом не печатали уже совсем.

Таким образом, на протяжении большей части жизни, вплоть до 60-х гг., Бахтин-литературовед оставался автором книги и двух статей о двух величайших русских писателях; и все эти три сочинения датированы одним и тем же переломным как в судьбе автора, так и в истории страны 1929 г. Полвека спустя, уже после кончины автора, обнаружилась запись его домашних лекций по истории русской литературы. Из обширного устного творчества Бахтина тех времен, о котором известно и из рассказов автора, и из воспоминаний современников, и даже из протоколов следствия — поскольку именно эта устная деятельность и стоила ему тогда ареста и приговора, — к настоящему времени известны записи только нескольких выступлений на философско-религиозные темы в домашнем философском кружке (записи Л. В. Пумпянского) и домашних тоже лекций о русской литературе (записи Р. М. Миркиной). Присоединяясь к книге о Достоевском и статьям о Толстом, записи Миркиной дополняют состав сочинений автора о русской литературе, образовавшийся к концу 20-х гг. Хронологически и тематически было так, что именно этими сочинениями завершился для автора ранний этап его жизни и умственной деятельности в 20-е гг., и они поэтому естественно составляют 2-й том Собрания сочинений (после философской эстетики предшествующего периода того же десятилетия, определяющей основной характер 1-го тома). Надо только заметить при этом, что такая характеристика состава 2-го тома достаточно внешняя, потому что специальных работ «о русской литературе» Бахтин не писал: книга о Достоевском была философским сочинением, статьи о Толстом были в известном смысле случайным эпизодом на пути автора (см. ниже примечания к ним), лекции в записи Миркиной были устными импровизациями. Тем не менее — сложился такой состав текстов в завершение самой свободной и творческой эпохи работы автора.