— Интересно,— сказала я.

— Давай вместе подумаем, куда тебе лучше всего поступать. Учиться все равно пойдешь, уж я от тебя не отстану, не надейся.

— Какая тут учеба? — вырвалось у меня. — Ребенка жду.

Ольгуня поставила на стол уже поднесенную было ко рту чашку с чаем.

— Да ты никак разыгрывать меня вздумала?

Я заплакала.

Ольгуня не сказала больше ни слова, подняла меня от стола, повела к креслу, усадила рядом с собой, погладила по голове, склонив к своей груди, ласково, легонько, и сама заплакала.

Наплакались мы вдоволь, а потом я торопливо, сбиваясь, боясь упустить самое главное, поведала Ольгуне

о своей жизни с того самого дня, когда помнила себя.

А в заключение добавила;

— Не везет мне ни в чем. Выхода никакого не вижу...

Ольгуня со вздохом встала, унесла на кухню посуду, сняла со стола скатерть, сложила ее аккуратно, спрятала и уже потом сказала знакомым задиристьш голосом:

— Ночевать у меня останешься. Не отпущу никуда. И не спорь со мной! Вот постелю сейчас — и ложись.

Я смотрела, как Ольгуня стелила мне постель: заменила простыню, наволочку, терпеливо заталкивала легкое одеяла в слипшийся от крахмала белоснежный пододеяльник.

Я несколько раз порывалась помочь, но меня каждый раз осаживали:

— Ты гостья^ не рыпайся!

Обо мне никто так не беспокоился, не угощал с таким радушием и не стелил постель тем более. Только мама. Помню, укладывая меня спать, она всегда пела, похлопывая легонько по спине: «Спи, мой звоночек родной...»

Ольгуня устроилась на раскладушке. Спорить с ней бесполезна.

Хорошо у Ольгуни, уютно, приятно шуршит чистое постельное белье, только мешает непрерывный автомобильный гул. Дом стоит на перекрестке, и машины круглые сутки движутся по двум примыкающим улицам.

А у нас тихо. Окна смотрят во двор. Но почему у нас? У меня. Папа и тетя Ира переехали в свое ситцевое гнездышко. А я вдруг стала бояться темноты, на ночь зажигаю настольную лампу. Раньше свет мешал мне, теперь я в нем нуждаюсь даже ночью.'

— Саша, я хочу тебе что-то сказать. Но только без обиды. Я тебе добра желаю, от всего сердца желаю, слышишь?

Я промолчала, но Ольгуню это не остановило.

— Ты можешь без чужой помощи ложку в руках держать? — спросила она. — Умыться самостоятельно можешь? Заработать на жизнь силы пока что есть?

— Не понимаю вас.

— Понимаешь. Отвечай!

— Могу обойтись без посторонней помощи.

— Я это к чему, Саша... В нашем дворе живет один мальчик, лет ему примерно семнадцать, может, больше. Парализованный. Вывозят его на коляске. Голова набок, руки скрючены, ноги не действуют. Скажи, это горе?

— Еще какое.

— Идем дальше. Тебе позезло, Саша, о войне ты знаешь только из кино и книжек, по рассказам...

— Я же не виновата, что родилась после войны!

— Не кричи, я не глухая. Но какое ты еще суровье, Саша Нилова, сколько еще времени понадобится, чтобы довести тебя до...

— Нормы?

— То-то и оно. Ты молодая, здоровая, совесть у тебя на первом плане. Учиться можешь и будешь непременно, это я беру пл себя.

— Но ведь у меня будет...

— ...Ребенок? Прекрасно! Да еще от любимого человека. Это счастье, Саша, поверь мне, женщине, кое-что повидавшей в жизни. Я знаю, как страдают бездетные, в семьях бывают такие трагедии...

— Да, но ребенок без отца... не справлюсь...

— А ясли на что? Пускай с пеленок привыкает к коллективу.

— И все равно страшно.

— Чего тебе бояться? Ты же не Анна Каренина, чтоб от несчастной любви под поезд бросаться? Тоже мне, еще один крестоносец объявился! Знаешь, что такое крестоносец в современном понятии? Человек придумает себе крест, взвалит на плечи и таскает всю жизнь, и видит только то, что под ногами. И стонет, и чертыхается, и жалуется беспрестанно на все подряд, зануда какая-то, себя терзает и другим жизни не дает. И у тебя свет клином сошелся на любви к этому... типу. Извини, Саша, но иногда на тебя смотреть противно — сутулишься, горбатишься, ходишь как пришибленная. Неинтересно ты живешь, Саша Нилова, думаешь только о себе. Любишь себя больно.

— С чего вы взяли? — с досадой сказала я. Лицо мое пылало от стыда. Не надо мне было приходить сюда, знала же, что качнут воспитывать, упрекать, мне и без Ольгуни тошно. Ромка пропал. Видно, ему стыдно показаться мне на глаза, прячется. Да и я боюсь встретиться с ним, не могу забыть, как он сказал: «Неизвестно еще, кто из нас воспользовался чьей слабостью!» Постыдился бы говорить это мне, тоже еще, мужчина... А может, ему хочется помириться со мной? Если б он любил меня...

— Если б все только и думали так, как ты: красивая, некрасивая, любит, не любит... Жизнь приостановилась бы. Не так ты живешь, не там счастье ищешь.