Он сказал ему:

— Брат твой пришел. И отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым.

Елиуй осердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его.

Но Елиуй сказал в ответ отцу:

— Вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими. А когда этот сын твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка.

Отец же сказал ему:

— Сын мой! Ты всегда со мною, и все мое — твое. А о том надобно было радоваться и веселиться, что сей брат твой был мертв и ожил, пропадал и нашелся.

И Елиуй вошел и целовал брата, но не было легко у него на сердце.

И сидел тут Кармил на почетном месте, одетый в лучшее платье, чистый и благоуханный; а одна из служанок умащивала ему бальзамом ноги, израненные дальнею дорогой. И будто бы он смыл с себя в теплой купальне весь позор, всю вину свою, ибо имел он вид именитого гостя, что улыбается пирующим, но даже с какою-то надменностию, словно некто, чья жизнь всегда была полна изысканной роскоши.

И поставил он пред собою полный кубок и созерцал его, прежде чем испить, привычный сперва блага вбирать глазами, а уж после устами.

И, повернувшись к брату своему, который не сводил с него пристального взора, сказал ему:

— О Елиуй, тот мастер, что отлил этот кубок, глух был к музыке. В дальней стороне я пивал из кубков, на кои довольно взглянуть, словно были они выплавлены из любви самой, каковую изливает цитра под умелою рукою. И мгновенно становились они любы благостному сердцу, и так сладко было, прежде чем пригубить из того кубка — равно осыпать лепестками розы их совершенную красу, как голову красавицы, что может поцелуем наполнить забвеньем душу.

И сказал ему Елиуй не без укора:

— Отчего ж ты не привез с собой, о Кармил, из дальней стороны тех золотых кубков, кои так любы твоему сердцу, а тот, что подносят тебе в отчем доме, презираешь?

И сказал Кармил:

— Так ведь они же хрупки, о брат мой. — И, прикрыв глаза, осушил залпом свой кубок.

А как завели певцы пиршественный напев, он прислушался, желая оценить красоту аккордов, но, видно, не ласкали они слуха его. Затем сделал он знак главе певцов, чтоб перестали играть, и сказал ему:

— Тот, кто сложил эту музыку, никогда не ведал счастья. Надобно тебе настроить голоса и инструменты на иной лад. Я научу тебя. Я слыхивал в дальней стороне такие напевы, что возвышали всякого так, будто он есть царь всего рода человеческого. Никогда прежде не заносился я в своих думах столь высоко, никогда столь великие надежды не волновали сердца моего. Каждую весну новые песни перелетали вместе с ласточками от острова к острову. Никакое судно, груженное несметными богатствами, не встречали в порту с такими почестями, с какими встречали новую песню. Одна мелодия запала мне в память, о Елиуй, и я научу ей главу певцов, чтоб он благостными звуками потешил отцовскую старость.

И сказал Елиуй:

— О Кармил, ты, как видно, учить нас сюда приехал.

И сказал Кармил:

— Да, брат мой, могу и поучить, коли желаешь.

И сказал Елиуй:

— Так, стало быть, твои суда скоро прибудут к нам по реке, груженные такими диковинами, коих мы и не видывали?

И сказал Кармил:

— Суда мои потонули, но память о тех диковинах, коих ты и не видывал, во мне осталась.

И сказал Елиуй:

— А помнишь ли, о Кармил, как на прощанье ты мне посулил необычайный подарок?

И Кармил в ответ лишь улыбнулся лукаво. А после пошарил он под складками одежды, у самого сердца, и сказал:

— Вот что я припас для тебя, о брат мой.

И вытащил на свет маленькую глиняную статуэтку Афродиты, которую всегда носил возле сердца с того самого дня, как оставил Лидду для новых увеселений.

Показав ее всем, точно святыню, сказал он словами чужеземного гимна, что рвались из его горячего сердца:

— О Елиуй, то образ нетленный божества, что люди из дальней стороны нарекли Афродитою, богини плодородия, из пены морской рожденной; любит она веселье, и мягкие ложа, и венки, и пляски, и втайне милует, и зажигает буйные желанья в сердцах племени людского, и птичьего, и звериного, и подводного; она дает начало всему, мать видимых и неделимых тяг, ночная, воздушная, цветущая, благоуханная, непобедимая; волосы ее — чистое золото, брови изогнуты, смех звонок, на голове фиалковый венец; о, та богиня слаще меда и ярче пламени. И вылепил ее из глины мастер по прозванью Автомед. Многие годы она меня хранила, воспламенила кровь мою и наделила нежной силой, что продлевает наслаждения на ложе. И посейчас врачует она мои истерзанные члены от долгого пути, дарит забвение от понесенных невзгод, и препоясывает силою чресла мои, и зажигает в очах сиянье жизни новой. Ее-то, о брат мой, я тебе дарю. Но прежде, чем ты ее получишь, желаю принести неизъяснимой богине жертву вот с этого щедрого стола.

И наклонился он к служанке, что умащивала его ноги бальзамом, ибо почувствовал в пальцах ее любовный пыл. Склонился и сказал ей:

— Ступай и принеси мне двух горлиц и чан с благовониями.

И поднялась служанка, и пошла, и поймала двух горлиц, и предстала с ними и с благовоньями перед лицом Кармила, который на нее тем временем взирал.

И сказал он, на нее взирая:

— Хочу послушать, как звучит имя твое.

И она сказала ему в ответ:

— Вирсавия.