Шрифт:
И сказал богач:
— О горе тебе!
И повелел мальчику, чтобы подал тому самого лучшего вина в кубке драгоценном. И повиновался мальчик, и протянул нищему сверкающий кубок абиссинского топаза.
Но столь сильно дрожали руки Лазаря, что кубок выпал из них на мраморный пол и разбился; и пролилось душистое вино под ноги псам.
И опять сказал сиятельный:
— О горе тебе!
И повелел черному мальчику, чтоб нашел для него сирийское платье и дал надеть. И повиновался мальчик, и вернулся с одеждою узорчатой работы, и дал ее в руки нищему.
И сказал богач:
— Ну, вставай же, Лазарь, и одевайся в красивое платье.
И поднялся Лазарь, но, одеваясь, наступил нечистою подошвой на тончайшую ткань, и та разорвалась с визгом, похожим на щебет ласточки.
И сказал тогда сиятельный:
— О горе тебе!
А по саду тем временем проходил коновод Талмон, ведя в поводу взмыленного коня. И господин заметил и подозвал его, взяв одною рукою за локоть Адонию, а другою Эласу. И вздрогнули женщины, ибо увидели они, что очи его подобны царскому чертогу, где возжжены все факелы, кроме одного, возле коего не дремлет палач.
И сказал сиятельный:
— Приблизься, Талмон, со своим конем укрощенным.
И приблизился Талмон со своим конем, у коего было звонкое копыто и крутая шея; и, улыбаясь, трепля его густую гриву, сказал коновод:
— Видишь, господин, в руках у меня кроток он стал, как ягненок.
И бахвальство своею силою стерло печать рабства с чела его.
И стоял выпрямившись Талмон меж двух столбов, и лицо его пылало, и струился по челу пот, как у борца, и воистину прекрасен он был. А конь дрожал от страха при виде нищего, покрытого ступьями. И породистая кровь, как негасимый огонь, играла в его жилах. А жилы шейные сплетались с жилами крупа, подобно нервам его.
И сказал сиятельный, отдыхая взглядом на славном животном после струпьев нищего:
— Ты получишь заслуженную награду, о Талмон. Пойди сними с коня путы, коими ты его взнуздал, и принеси их мне тотчас. Я жду тебя.
Сказал так, ибо зародилась уже в голове у него мысль, а наложниц своих все держал под руки: при виде коновода вздрогнули они от желания, теперь же дрожали от страха, что пробирал их до костей.
И, продолжая речь свою, сказал он Лазарю:
— О Лазарь, раз язык твой не умеет отличить яств от нечистот и ни кушаньем, ни вином, ни одеждою не смог ты насладиться, желаю я проверить, способен ли ты вкусить любви. Отдаю тебе моих женщин.
И вскричала Адония:
— Что задумал ты, господин?
И вскричала Эласа:
— Господин мой, что ты задумал?
И задрожали еще пуще и ударились в слезы, и вся плоть их наполнилась ужасом при виде изъязвленного.
И рыдала Адония:
— Не ты ли сказал, господин мой, что нет для тебя никого нежнее меня?!
А Эласа:
— Не ты ль говорил, что сосцы мои сияют для тебя, как луна?
Но не внимал их плачу господин и бестрепетно срывал с них одежды.
И молила Адония:
— Не напускай на меня эту порчу, господин, неужто я тебе больше не нравлюсь?!
А Эласа:
— Лучше кинь меня псам своим, господин, пусть разорвут меня на куски!
И сказал сиятельный:
— Вот идет Талмон и несет прекрасные свои путы, о Адония, о Эласа.
И пришел коновод, и принес длинные пурпуровые постромки крепче самого крепкого аркана.
И сказал сиятельный нищему:
— О Лазарь, этих женщин я любил, теперь они твои. Совокупися с ними.
Вот так властно изрек он мысль свою.
Тогда мальчик-абиссинец расстелил на мраморе ковер, и был на него брошен Лазарь, и две рыдающие наложницы были брошены на него, повитые путами коновода. И был Лазарь точно жухлый осенний лист меж двух ярких гроздьев виноградных.
И сказал сиятельный главе певцов, желая перекрыть крики наложниц:
— А ну, сыграйте-ка мне песнь звонкую.
Но женщины и без того не кричали больше и не вырывались: должно, ужас их сковал. А черный мальчик покрыл ложе пытки их багряницею. И тени от колонн все удлинялись, ибо солнце клонилось к закату.
И сказал сиятельный:
— А ты ступай со мною, Талмон. Желаю наградить тебя по-царски.
И удалился с юношей в сады, к тому тайному месту, где работал ваятель родом из Греции, именем Аполлодор, и ваял он такие статуи, что у человека при виде их омывалась душа росою забвения.
Став на пороге и оборотившись к коноводу, сказал он с улыбкою:
— Слишком красив ты, о Талмон. Но бренны красота и молодость смертного. Жизнь, что владеет красотой твоею, пробежит скорее челнока. А я желаю, чтоб вечным оставалось твое совершенство. Вот тебе моя награда.