— Я думала, что ты благоразумнее, Олечка, — начала она.

Не хочу я быть благоразумной! Я хочу говорить с Имро!

— Неужели ты всерьез плачешь из-за такой глупости?

Да, и плачу. Плачу, но не из-за глупости. Плачу потому, что он целый час ждал меня, а мне не дали сказать ему даже нескольких слов. Плачу, потому что ему сейчас грустно. И потому я плачу, что именно мама это сделала!

— Олечка, ты ведь знаешь, какой дядя Андрей. Мне не хотелось, чтобы он видел тебя с мальчиками.

Пусть бы видел! Плевать мне на него! Какое ему до меня дело! Я вообще его не люблю!

— И не хотелось заставлять его ждать.

Вот именно. Он не может подождать три минуты, а Имро может стоять там часами! Ненавижу дядю вместе с его красной тарахтелкой! Никогда больше не сяду в нее!

— Оставь меня, — сказала я маме.

Но она не ушла, все сидела и ничего больше не говорила. И я ей ничего больше не скажу. Зря и говорила-то. Зря!

Мама долго не двигалась, и я украдкой посмотрела на нее. Она сидела тихо, опустив голову. Волосы у нее немного растрепались. Она не заметила, что я смотрю на нее, и сидела, неподвижно уставившись в пол. Руки сложила на коленях. Мне показалось, что она даже не дышит. Внезапно меня охватил дикий ужас, что она умерла и никогда больше не сможет двигаться.

— Мама! — крикнула я.

Она шевельнулась и взглянула на меня так, словно просыпалась от смертного сна.

— Что, Олечка? — отсутствующим тоном спросила она. — Прости, дочка. Ты ведь у меня одна.

Я снова заплакала, на этот раз уже о ней.

— Не плачь, детка, — говорила мама все тем же глухим голосом. — Пройдет неделя, мальчики снова придут, и все будет хорошо. Не стоит из-за этого плакать. Ни теперь, да и никогда в жизни. Сердце этого не выдержит.

Она поднялась и пошла в кухню.

Конечно, опять принимала эти коричневые капли. В сущности, она права. Столько недель прошло, ну и эта как-нибудь пройдет. А может быть, даже и не целая неделя…

Я встала и пошла к себе в комнатку за географией. Когда я проходила через кухню, бабушка погрозила мне рукой. Мама была в ванной, видеть ничего не могла, и я дернула плечом: мол, не обращаю внимания. Но это была неправда.

Теперь я почти все время провожу с Евой. Немного повторяем математику, в ней Ева довольно слабовата, как мне кажется. Я-то лично терпеть не могу повторять. Ненавижу все, что повторяется. Делаю это только ради Евы. И даже, в общем, с удовольствием — приемные экзамены на носу, так что, может быть, мне это и пригодится.

Кроме повторения, я рисую для Евы модели платьев, которые ей бы хотелось иметь. Рисовать она не любит, зато любит модели. А мне это нипочем. Я ей в одну минуту выдумаю хоть десяток.

Мы часто говорим об Имро. Ева все расспрашивает про Шанё Стрелецкого. Сдается, она уже примирилась даже с его веснушками на лбу: ведь ее солдатика перевели в Ружомберок. Из-за этого ей даже не хочется на каток ходить. Но я ее все же раз вытащила, и хорошо сделала. Только я начала зашнуровывать ботинки в раздевалке, как заметила, что ко мне приближаются черные мокасины. Одна пара, но они шагали прямо и остановились около меня. Я уж было разозлилась, поднимаю голову, а это Шанё!

— Наконец-то явилась! — буркнул он, не поздоровавшись.

Что значит «наконец»? И где Имро? Почему его нет?

— Болтаюсь тут из-за тебя третий день, — сердито продолжал Шанё, — и всякий раз выкладывай полтинник за вход!

Третий день! Шанечко, золотой! Спросить его об Имро? Или не спрашивать?

— Имро посылает тебе привет и еще вот это, — он протянул мне какую-то бумажку. — Это в вашу заплеванную «Палацку». Приходи железно! Ну, я пошел. Пока!

И он исчез раньше, чем я успела позвать Еву.

Я рассмотрела бумажку: билет в кино «Палац» на завтра, на 16 часов. Ряд 13-й, место 4-е. Я увижу его, увижу!

Кое-как зашнуровала ботинки и вырвалась на лед. Будь у меня сейчас крылья, никто бы меня не удержал! Взлетела бы я к железным балкам и закружилась бы под стеклянной крышей, как птица!

Пока Ева выползла из раздевалки, я обежала уже добрых двадцать кругов. Я тут же потащила ее к перилам, показала билет.

— Я скажу, что с тобой пойду, хорошо? А ты побудь где-нибудь полтора часика, а потом мы вместе вернемся. Ладно, Евочка?

Ева, правда, согласилась, но вид у нее был достаточно насмешливый. Я знаю почему. Если б еще она знала, что произошло между мною и мамой, то-то бы торжествовала! И вдруг, словно она была колдуньей и умела читать чужие мысли, Ева спрашивает:

— Что же ты не попросишь разрешения у мамы? Или ты уже иначе на это смотришь?

Это меня ужасно задело, но я ничего не показала, потому что теперь главное было, чтобы Ева согласилась быть ширмой.

— Понимаешь, — сказала я ей, — во всем лучше соблюдать меру. В том деле все они одинаковы. Никак не поймут, что мы уже не маленькие.