Кстати, желая проиллюстрировать теплоту чувств супруга, Раиса Максимовна решила обнародовать этот исторический документ, попросив снять с него ксерокопии. Я тогда посоветовал закрыть штамп, свидетельствующий об «использовании государственной собственности в личных целях», полагая, что даже начинающему юристу было ясно, что так делать во всяком случае некорректно. По существовавшим в ту пору законам это грозило крупными неприятностями, а сегодня выглядит смешно. Но то ли Раиса Максимовна не поняла иронию, то ли сочла, что за давностью совершенного Михаил Сергеевич наказания уже не понесет, но она отвергла мое предложение, полагая, наверное, что из песни слова не выбросишь. Так эти штампы молотовской прокуратуры на письме будущего юриста Горбачева и красуются в книге Раисы Максимовны, написанной прозаиком Георгием Пряхиным и носящей загадочное название «Я надеюсь…». На что надеялась Раиса Максимовна в период выхода произведения летом 1991 года, сказать трудно.

Отправляя письмо в столицу на официальном бланке, практикант добросовестно заполнил штамп прокуратуры, аккуратно, как учили, выведя число — 20 июня 1953 года.

Это было время низвержения Л. П. Берии, краха существовавшей в ту пору всей правоохранительной системы. Страна нуждалась в незапятнанных свежих силах в госбезопасности, Министерстве внутренних дел, прокуратуре. Перспективы у выпускников открылись огромные. Правда, на работу в МГБ Мишу в ту суровую пору вряд ли бы взяли. Он находился на оккупированной территории, имел репрессированных родственников.

В те годы пребывание на оккупированной территории было большой помехой в продвижении по службе. Когда одного из заместителей заведующего отделом ЦК КПСС уже в 1986 году обвинили в том, что его отец в годы войны якшался с немцами, Горбачев распорядился немедленно убрать его из аппарата ЦК. И этого работника перевели на иную работу, несмотря на то что генсек в течение многих лет лично знал его, пользовался его помощью. Узнав о несправедливом решении, я и Анатолий Павлович Лущиков, помощник генсека по вопросам сельского хозяйства, пришли к Горбачеву с просьбой отменить несправедливое решение. Мы многие годы знали этого товарища и говорили Горбачеву, что обвинение не доказано, что сам сотрудник ЦК был в 10—12-летнем возрасте и не может нести ответственности за действия родственников. Но Горбачев был непреклонен. В течение года я еще несколько раз бесплодно обращался к генсеку, звонил руководству КГБ, чтобы проверили факты. В конце концов выяснилось, что отец этого сотрудника был оставлен для подпольной работы в тылу и действовал, как мог, для нашей победы. Но люди, давшие ему задание, погибли или уже умерли, и правду пришлось добывать, роясь в архивах, доступ в которые был непрост. Результаты проверки я доложил Горбачеву и внес предложение восстановить человека в прежней должности. Но генсек уже, как говорится, «закусил удила»:

— Ты кончай мне руки выкручивать. Решение принято. Он в новой должности, и не вижу причин возвращаться к старому делу.

Только приход в ЦК КПСС В. П. Никонова, члена Политбюро, разрешил эту проблему. Не знакомый с тонкостями политеса, Виктор Петрович узнал у меня подробности дела и утвердил снова на работе в ЦК оклеветанного человека, которого тоже знал многие годы, с чем молча вынужден был согласиться Горбачев. Так что Горбачев хорошо разбирался, что значит иметь под подозрением родственников и жить на оккупированной территории.

Наверное, и тогда, в середине 50-х годов, он, поближе познакомившись со столичными и государственными порядками, понял, что с его биографией особой перспективы на стезе правоохранительного дела ему не видать. Его не востребовали в органы госбезопасности, зато как коммуниста и отличника рекомендовали для работы в Генеральной прокуратуре СССР, где в ту пору шла массовая замена скомпрометировавших себя в сталинский период работников. Но и здесь неудача постигла его, возможно, по тем же причинам. В Генеральной прокуратуре места для него не нашлось. Неудача оставила на сердце Горбачева довольно внушительную ссадину, ибо слишком часто он даже в качестве генсека возвращался к этой, на мой взгляд, малозначащей истории. И однажды сказал, что где-то в середине 70-х годов его прочили в генеральные прокуроры СССР, но он будто отказался.

Юному юристу предстояло возвращаться в родные места. Да и в этом ему повезло, так как выпускники вузов в ту пору направлялись в восточные районы страны, нередко туда, где еще строились города, обживались целинные земли. Как коммунисту, комсомольскому вожаку, ему, конечно, больше бы подходил какой-то отдаленный район страны. Но, видимо, уже тогда Бог был на стороне Михаила, и вместо Красноярского или Целинного краев он оказался на Ставрополье.

Приехав на родину, Михаил обнаружил, что и здесь его особенно не ждали, приличной должности в краевом центре не подготовили, а на периферию ехать и закапывать свой талант и большие разносторонние знания смысла не имело.

Московский университет дал Горбачеву нечто большее, чем юридические знания, — здесь он опробовал силы как политический боец молодежного движения, и эта возможность лидировать среди студентов, конечно же, была заманчивой, удовлетворяла те тщеславие и амбиции, которые у него, как у немалой части молодых, были весьма сильны. Именно в университете он познакомился со многими способными людьми, чьи идеи в последние годы овладели умами общественности. Там, кстати, он сдружился со своим однокашником Зденеком Млынаржем, в последующие годы одним из руководителей компартии Чехословакии, а после 1968 года диссидентом и эмигрантом. Зденек гостил у него в Ставрополье, что по тем временам, я думаю, требовало мужества от Горбачева, пригласившего иностранца. Это была довольно прочная дружба, и о ней Горбачев вспоминал всегда с неподдельной теплотой. Особенно часто он говорил о днях смерти Сталина, потрясшей в ту пору не только нашу страну, но и братские страны социализма.

— Что же теперь со всеми нами будет, Мишка? — спрашивал Млынарж, — ведь пропадем.

Впрочем, пропасть им не пришлось, хотя пути и взгляды на социализм временно разошлись. Прежняя дружба сменилась похолоданием в период «пражской весны», разделившей их по разные стороны баррикад. Горбачев по-прежнему отстаивал верность традиционной коммунистической модели, Млынарж перспективу видел в другом и покинул Чехословакию, но открытого разрыва между ними не было.

После восхождения Горбачева на пост генсека 3. Млынарж опубликовал в одной из итальянских газет статью о новом лидере советской компартии. Горбачев хранил эту газету. Однажды, достав ее, он заговорил о Млынарже, вскользь бросив, что они дружили. Горбачев еще раз пробежал перевод статьи и сказал, что ничего плохого, в ней о нем нет. Вскоре дружба возобновилась, Млынарж нередко бывал у Горбачева, давал советы, в том числе и такие, что нельзя быстро ломать сложившиеся структуры. Трудно сегодня говорить, какое влияние оказал этот человек на Горбачева за все годы их знакомства. Но то, что это влияние было, вопрос несомненный.