Утром в песке я нашел след гремучей змеи — но он мог остаться и с прошлого лета. Отпечатков ног было очень мало, да и те — следы охотничьих сапог. Утреннее небо было нетронуто голубым, солнце — жарким, вокруг много сухого дерева, чтобы зажечь костерок и приготовить завтрак. У меня в поместительном мешке лежали банки свинины с бобами. Завтрак получился просто королевским. Хотя возникла проблема с водой — я все выпил, а припекало и жажда усиливалась. Я полез выше по оврагу — на разведку — и зашел в тупик: сплошная каменная стена, а песок у ее подножия — еще глубже и мягче, чем прошлой ночью. Я решил в следующий раз разбить лагерь здесь, а день приятно провести в старом Хуаресе, покайфовать там в церкви и на улицах, поесть мексиканской пищи. Некоторое время я раздумывал, не оставить ли мне рюкзак, запрятав его хорошенько среди камней, но шанс все-таки был, хоть и крайне малый, что сюда забредет какой-нибудь охотник или старый бродяга и найдет его, поэтому я взвалил его на себя и снова спустился вдоль русла к железной дороге, прошел три мили обратно в Эль-Пасо и за двадцать пять центов оставил его в ящике камеры хранения на вокзале. Потом пересек весь город, вышел к пограничным воротам и перешел на ту сторону за два пенни.

День выпал сумасшедший, хотя начался довольно здраво — в церкви Марии Гвадалупы, потом я неторопливо погулял по Индейским Рынкам, отдохнул на скамеечке в парке среди по-детски веселых мексиканцев, но потом начались бары, легкий перебор с питьем, я орал пожилым усатым пеонам:

— Todas las granas de arena del desierto de Chihuahua son vacuidad! [29] — и, наконец, столкнулся с толпой каких-то злостных мексиканских апачей, которые захватили меня к себе на хату, где камни сочились влагой, наприглашали туда своих друзей, и я вторчал там от свечей — там была лишь куча смутных голов, пламя свечей и дым. Мне, на самом деле, все это уже осточертело, я вспомнил свое ущелье с совершенным белым песочком, то место, где я буду сегодня спать, и стал прощаться. Но они не хотели меня отпускать. Один стащил что-то из моего мешка с покупками, но мне было все равно. Другой пацан-мексиканец оказался голубым и влюбился в меня: он хотел ехать со мною в Калифорнию. В Хуаресе уже настала ночь; все ночные клубы выли, себя не помня. Мы заскочили глотнуть пива в один: везде валялись негры-солдаты с сеньоритами на коленях, просто безумный бар, в музыкальном автомате — сплошной рок-н-ролл, регулярный рай, в общем. Мексиканский пацан хотел, чтобы я пошел с ним по переулкам, и мы бы там с ним «с-сст», а я бы сказал американским парням, что знаю, где тут есть девчонки:

— А я их приведу к себе в комнату, с-сст — и нет никаких девчонок! — предлагал он. Мне удалось стряхнуть его только у пограничного шлагбаума. Мы помахали друг другу на прощанье. Хуарес все-таки — злой город, а меня ждала моя добродетельная пустыня.

Я нетерпеливо пересек границу, прошел по Эль-Пасо к станции, забрал мешок, подавил тяжкий вздох и отправился три мили по рельсам прямиком к моей сухой балке, которую теперь легко опознал при лунном свете, потом наверх, ноги мои одиноко и мягко стучали о землю, как сапоги у Джафи, и я понял, что действительно научился у него отгонять пороки мира и города и находить свою подлинную чистую душу — коль скоро за плечами у меня нормальный рюкзак. Я вернулся к себе на стоянку, расстелил спальник и возблагодарил Господа за все, что Он давал мне. Теперь воспоминание о целом долгом и злом дне, о марихуане с мексиканцами в шляпах набекрень в затхлой комнатенке при свечах было как сон, как плохой сон, как один из моих снов на соломенной подстилке у Ручья Будды в Северной Каролине. Я медитировал и молился. На свете просто не существует такого ночного сна, что сравнился бы со сном в пустыне зимней ночью — при условии, что тебе хорошо и тепло в спальнике на гагачьем пуху. Тишина настолько интенсивна, что слышишь, как в ушах ревет твоя собственная кровь — но намного громче этого тот таинственный рев, который я всегда определяю как звучание алмаза мудрости, таинственный рев самой тишины — величайшее «шшшш», напоминающее о том, что ты, казалось, давно забыл за напрягом дней, промелькнувших с самого твоего рождения. Как бы мне хотелось попытаться объяснить это тем, кого я любил: моей маме, Джафи, — но просто не существовало таких слов, чтобы описать это ничто и эту чистоту. Есть ли какое-то четкое и определенное учение, которое можно дать всем живым существам? — такой вопрос, вероятно, задавали жуколобому снежному Дипанкаре, и ответом его было ревущее молчание алмаза.

Наутро уже пора было шевелить костями по дороге, иначе я никогда не доберусь под защиту своей избушки в Калифорнии. Из наличных, что я захватил с собой, у меня осталось что-то около восьми долларов. Я спустился к трассе и стал голосовать, надеясь, что повезет быстро. Меня подобрал коммивояжер. Он сказал:

— Триста шестьдесят дней в году у нас в Эль-Пасо светит солнце, а моя жена взяла и купила сушилку для одежды! — Он довез меня до Лас-Крусеса, Нью-Мексико, а там я прошел по шоссе весь городишко насквозь и вышел на противоположном конце — и увидел большое дерево, прекрасное и старое, и решил просто кинуть под него мешок и во что бы то ни стало отдохнуть. Поскольку это сон, уже завершенный, то я уже — в Калифорнии, то я уже решил устроить себе полуденный отдых под этим вот деревом; так я и сделал, растянувшись на спине и даже ненадолго приятно задремав.

После этого я встал, перешел через железнодорожный мост, и там какой-то человек увидал меня и спросил:

— Ты бы не хотел поработать за два доллара в час — помочь мне перевезти пианино? — Деньги мне были нужны, и я сказал: ладно. Мы оставили мой рюкзак на складе, куда он при переезде складывал мебель, и поехали на его грузовичке к нему домой на окраину Лас-Крусеса, где множество славных людей — такая средняя прослойка — сидело и разговаривало на крылечках, и мы с человеком вылезли из кабины, взяв ручную тележку и подушечки, вытащили пианино и еще кучу всякой мебели, потом перевезли это все в его новый дом, внесли внутрь, и на этом все. Два часа — он дал мне четыре доллара и я пошел в столовку для шоферов-дальнобойщиков и пообедал по-царски; теперь можно было двигаться весь день и всю ночь. Тут как раз остановилась машина: за рулем большой техасец в сомбреро, на заднем сиденье молодая мексиканская пара — бедняки, у девчонки на руках грудничок; водитель предложил сесть и мне — до самого Лос-Анжелеса за десятку. Я сказал:

— Я отдам вам все, что у меня есть, а есть только четыре.

— Ну и черт с тобой, все равно садись. — Рот у него не закрывался и он гнал машину всю ночь напролет — через всю Аризону, по калифорнийской пустыне, — и высадил меня в девять утра в Лос-Анжелесе, в двух шагах от моей сортировки, и единственной неприятностью было то, что бедная молоденькая мамаша опрокинула на мой рюкзак, стоявший на полу кабины, детское питание, и я сердито вытер его. Впрочем, они били милыми людьми. На самом деле, пока мы ехали по Аризоне, я немного рассказал им о буддизме, в особенности — о карме, перевоплощении, и им, мне показалось, понравилось.

— Ты имеешь в виду — еще один шанс вернуться и попробовать по-новой? — спросил бедняк-мексиканец, весь забинтованный после драки в Хуаресе предыдущей ночью.

— Ну да, так говорят.

— Ну, дьявол, когда рожусь в следующий раз, надеюсь, не буду тем, кто я сейчас.

И большой техасец — если кому-то и нужен был еще один шанс, так это ему: все его ночные истории были про то, как он вмазал тому-то и тому-то за то-то и то-то; послушать его, так выходило, что он вырубил столько народу, что хватило бы на целую призрачную армию отмщенных горемык, ползущих на Техасщину. Но я заметил, что враль он еще тот, половине его баек все равно не поверил и около полуночи слушать вообще перестал. Теперь, в девять утра, в Л. А., я дошел до товарного двора, задешево позавтракал в баре пончиками с кофе — сидел у стойки и болтал с барменом-итальянцем, которому было интересно, что это я тут делаю с таким большим рюкзаком, потом пошел к депо и уселся в траву смотреть, как снаряжают поезда.

Гордый — поскольку сам был тормозным кондуктором, — я совершил одну ошибку: стал бродить по всему депо с рюкзаком за плечами, болтать со стрелочниками, расспрашивать их про следующий местный, — как вдруг ко мне подваливает здоровенный молодой фараон, в кобуре на бедре пушка покачивается, весь влатанный, как в телевизоре — как какой-нибудь Шериф Кошизы и Уайэтт Эрп [30] , — смотрит на меня стальным взглядом сквозь темные очки и приказывает выметаться с территории депо. И провожает меня, уперев руки в боки, пока я перехожу по виадуку на автотрассу. Взбешенный, я прошел назад по шоссе, прыгнул через ограду и залег ненадолго в траве. Потом сел, пожевал травинку, все равно особо не высовываясь, подождал. Вскоре услышал гудок «путь свободен» и понял, какой состав готов, перелез по вагонам к своему поезду, запрыгнул на него, как раз когда он вытягивался, и выехал прямо из лос-анжелесского депо, лежа на спинке с травинкой в зубах под самым неумолимым носом моего полицейского, который опять стоял нараскорячку, но совсем по другой причине. Теперь он чесал репу.