После, когда на исходе дня стало прохладно, мы поднялись к избушке, помылись и переоделись перед большой субботней вечеринкой. В течение дня Джафи бегал по склону вверх-вниз, по меньшей мере, раз десять: звонил, разговаривал с Кристиной, приносил хлеб и тащил простыни для своей девчонки на вечер (когда у него бывала девушка, он застилал тощий матрасик и циновки чистыми простынями — ритуал). Я же просто сидел в траве, ничего не делая, или писал хайку, или смотрел, как вокруг холма кружит старый стервятник.

— Там должно быть что-то мертвое, — прикидывал я. Джафи спросил:

— Чего ты рассиживаешь на заднице весь день?

— Я практикую ничегонеделание.

— Какая разница? На фиг, мой буддизм — деятельность. — И он стремглав сбежал вниз по склону. Затем я услыхал, как он пилит дрова и насвистывает где-то в отдалении. Он ни минуты не мог не дергаться. Медитации у него были регулярными, как по часам: он медитировал первым делом, когда просыпался, затем у него была полуденная медитация — всего каких-то три минуты, а затем — перед сном; и всё. Я же не торопился и грезил постоянно. Мы были двумя чужими, совершенно разными монахами на одной и той же тропе. Однако, я взял лопату и подровнял землю в том месте под розовым кустом, где лежала моя травяная постель: для комфорта здесь было немножко покато; но я нормально все выправил и той ночью после большой попойки спал хорошо.

Попойка была дикой. К джафи пришла девушка по имени Полли Уитмор — прекрасная брюнетка с испанской прической и темными глазами, на самом деле — жгучая красавица и тоже скалолазка. Она недавно развелась и теперь жила одна в Миллбрэ. А брат Кристины Уайти Джоунз привез свою невесту Пэтси. И, разумеется, домой с работы вернулся Шон и перед вечеринкой хорошенько почистился. На выходные приехал еще один парень — крупный блондин Бад Дифендорф, он работал уборщиком в Буддистской Ассоциации, чтобы оплачивать себе квартиру и бесплатно посещать занятия; такой большой мягкий Будда с трубкой в зубах и всякими странными идеями. Мне Бод понравился — он был интеллигентным, а еще мне понравилось то, что он начинал в Чикагском Университете как физик, потом переключился на философию, а теперь ушел от нее к ужасному убийце всякой философии — к Будде. Он говорил:

— У меня как-то был сон, что я сижу под деревом, пощипываю струны лютни и пою: «У меня нет имени». Я был безымянным бхикку. — Мне было очень приятно встретить так много буддистов после всего своего тяжелого автостопа.

Шон был странным буддистом-мистиком, голова у него полнилась всяческими суевериями и предчувствиями.

— Я верю в дьяволов, — сказал он.

— Что ж, — отозвался я, поглаживая по волосам его дочурку, — все маленькие дети знают, что все попадают на Небеса. — С этим он нежно согласился, печально кивнув своим бородатым черепом. Он был очень добрым. Он постоянно говорил: «Есть!» — по-морскому, поскольку у него была старая лодка, стоявшая на якоре в заливе, ее трепало штормами, и нам приходилось подгребать к ней и вытаскивать ее в холодный серый туман. Старое корыто, а не лодка — двенадцать футов в длину, без кабины, о которой можно было бы всерьез говорить, ничего, кроме прохудившегося корпуса, дрейфующего вокруг ржавой бочки. Уайти Джоунз, брат Кристины, был славным пареньком лет двадцати: никогда ничего не говорил, а только улыбался и терпеливо сносил подколки. Например, когда вечеринка наша стала уже довольно дикой, три пары скинули с себя всю одежду и стали танцевать нечто вроде невинной затейливой полечки — рука об руку по всей гостиной, пока детишки спали в своих кроватках. Это совершенно не беспокоило нас с Бадом — мы продолжали курить трубки и беседовать в углу о буддизме; на самом деле, так было потому, что у нас не было своих девчонок. А там танцевали три превосходно сложенных нимфы. А Джафи с Шоном затаскивали Пэтси в спальню, притворяясь, что пытаются ее сделать, чтобы досадить Уайти, а тот весь покраснел, совершенно голый, и такая борьба шла с хохотом по всему дому. Мы с Бадом сидели по-турецки в углу, перед нами танцевали обнаженные девушки, а мы смеялись, осознавая, что это — чертовски знакомая история.

— Это, кажется, — какая-то предыдущая жизнь, Рэй, — сказал Бад. — Мы с тобою были монахами в каком-то тибетском монастыре, где девушки танцевали для нас перед ябъюмом.

— Ага, мы были старыми монахами, которых секс больше не интересует, а Шон, Джафи и Уайти — молодыми, до сих пор полными пламени зла, им еще многому предстоит научиться. — То и дело мы с Бадом поглядывали на всю эту плоть и тайком облизывались. Но на самом деле большую часть всего этого голого кутежа я просто сидел с закрытыми глазами и слушал музыку: я действительно искренне не брал похоть в голову одной лишь силой воли и скрежетом зубовным. А самым лучшим способом было просто закрыть глаза. Несмотря на наготу и все остальное, в действительности это была нежная домашняя вечеринка, и в конце все уже начали позевывать, чтобы идти спать. Уайти ушел с Пэтси, Джафи поднялся на гору с Полли и уложил ее на свои свежие простыни, а я развернул спальник под кустом роз и уснул. Бад привез с собою собственный спальник и устроился на циновках у Шона.

Утром Бад поднялся к нам, зажег трубку и уселся на траву, болтая со мною, пока я продирал глаза. В течение дня, а это было воскресенье, к Монаханам заходили всякие-разные люди, и половина из них взбиралась на горку — взглянуть на хорошенькую избушку и двух знаменитых сумасшедших бхикку — Джафи и Рэя. Среди этих людей были Принцесса, Алва и Уоррен Кафлин. Шон установил на дворе большущую доску и по-королевски выставил вино, гамбургеры и соленья, зажег большой костер, вытащил две своих гитары — и это действительно был великолепный способ жить в Солнечной Калифорнии, как я понял: со всею прекрасной и тонкой Дхармой, связанной с этим, с походами в горы, — у них у всех были рюкзаки и спальники, и некоторые на следующий же день уходили по тропам Приморского Округа, а тропы эти прекрасны. Поэтому попойка наша постоянно делилась на три части: те, кто в гостиной, слушали музыку или листали книги, те, кто во дворе, ели и слушали гитару, а те, кто в избушке на вершине холма, заваривали чайники чаю, сидели по-турецки и говорили о поэзии и обо всем остальном, и о Дхарме, или бродили по высокой луговине и смотрели, как ребятишки запускают воздушных змеев, или как пожилые дамы катаются на лошадях. Каждые выходные происходил один и тот же мягонький пикничок, настоящая сценка из классики, где ангелы и куклы проводят некое цветочное время в пустоте, подобной пустоте в комиксе о Быках, цветущей ветке.

Мы с Бадом сидели на горке и следили за змеями.

— Этот змей высоко не взлетит, у него недостаточно длинный хвост, — сказал я. Бад отозвался:

— Слушай, это клево — это напоминает мне основную проблему моих медитаций. Вот почему я не могу, на самом деле, забраться высоко в нирвану — у меня хвост недостаточно длинный. — Он пыхтел трубкой, серьезно над этим раздумывая. Самый серьезный парень на свете. Он размышлял целую ночь, а наутро сказал мне: — Прошлой ночью я видел себя рыбой, плывущей сквозь пустоту моря и поворачивающей налево и направо, не ведая смысла лева и права, но у меня был плавник, и я поэтому мог — то есть, у меня был такой хвост змея, и поэтому я — рыба-Будда, а мой плавник — это моя мудрость.

— К твоему змею хвост приделан, что довольно беспределен, — срифмовал я.

Когда происходили все эти попойки, я всегда урывал минутку, чтобы пойти подремать под эвкалиптом вместо моего розового куста: в течение дня тот постоянно оставался на солнцепеке: в тени деревьев мне отдыхалось хорошо. Как-то днем, только я пристально посмотрел на верхние ветви этих неимоверно высоких деревьев, то начал замечать, что самые верхние их веточки и листики — счастливые лиричные танцоры, обрадованные, что им уделили самый верх, а весь рокочущий опыт целого дерева раскачивается под ними, творя их танец, создавая каждую их дрожь — громадный, всеобщий и таинственный танец необходимости, и поэтому смысл дерева — в парении там, в пустоте, в этом танце. Я заметил, как листва почти похожа на человечество — в том, как листики кланяются, потом подпрыгивают вверх и лирически покачиваются бок о бок друг с другом. То было безумное видение моего ума, но прекрасное. В другой раз под этими же деревьями мне приснилось, что я вижу пурпурный трон, весь покрытый золотом, на нем — кто-то вроде Папы или Патриарха Вечности, а где-то рядом — Роза, и как раз в этот момент где-то в избушке Коди трепался с парнями, и казалось, что он где-то слева от этого видения, будто какой-нибудь Архангел, а когда я открыл глаза, то увидел, что это всего лишь солнце падает мне на веки. И как я уже говорил, эта птичка-колибри, прекрасная голубенькая колибри, не больше стрекозы, постоянно ныряла ко мне со свистом, определенно со мною здороваясь, — каждый день, как правило — утром, и я всегда тоже кричал ей «привет». Наконец, она начала зависать в открытом окне избушки, жужжа своими яростными крылышками и глядя на меня бусинками глаз, затем вспышка — и нет ее. Такая вот у меня калифорнийская приятельница…