– Вряд ли.

– Почему? – спросил Тангейзер.

– Прозвище Львиное Сердце, – напомнил Вальтер, – король Ричард получил не за отвагу, как теперь могут подумать, а за звериную жестокость, с которой он вырезал население Акры! Саладин уже собрал выкуп, который потребовал Ричард за гражданское население Акры, но привезти не успел, и тогда Ричард велел вывести за город все население, а это две тысячи семьсот человек, и на глазах сарацин всех их велел заколоть!.. Были убиты старики, женщины, малые дети и даже младенцы. Для Ричарда всегда было важнее пролить как можно больше крови, картинно рассекать противников от головы и до седла, при виде чего все войско ревело от восторга… еще бы, у них такой могучий король!

Константин пробормотал:

– И неважно, что про него говорили, будто у него сердце льва, а голова осла…

– Так это понятно, – возразил Карл, – у них у всех были такие же головы.

Тангейзер сказал громко:

– Даже Ричард не сможет отрицать, что Иерусалим теперь наш!.. А другие короли, что безуспешно пытались вернуть Иерусалим христианам, в один голос скажут, что это величайшая из побед.

– Без пролития крови, – напомнил Карл. – Кому-то это не понравится.

– Как может не понравиться? – изумился Тангейзер.

Константин посмотрел с ленивым прищуром, но отвечать поэту побрезговал, в руках по-прежнему книга, на которую Тангейзер поглядывал с отвращением: с арабскими буквами и странными математическими знаками.

– Для папы римского, – напомнил Карл, – важнее борьба с неверными. Нет, Иерусалим тоже важен, но папа хотел бы предварительно залить кровью сарацин все эти земли… Да и нашей, собственно, тоже.

Тангейзер спросил пораженно:

– А сарацины что, дадут себя вырезать?

– Папе безразлично, – ответил Карл с горечью, – даже если мы все здесь погибнем. И если погибнут еще тысячи и тысячи. Главное, чтобы убивали сарацин, а не сидели с ними под оливами и не читали трактаты по алгебре.

Константин все помалкивал, Тангейзеру показалось, что эта перепалка лишь забавляет его, словно разговор о давно ему понятных делах, что наскучили простотой и обыденностью. Он все еще держит в руке трактат о математике, заложив палец между страницами, иногда заглядывает туда одним глазком, но в то же время не упускает из внимания их разговоры.

Манфред сказал по секрету, что императору здесь делать больше нечего, он все выполнил, а в Италии папа пытается захватить его владения, пока он здесь, в далекой Палестине. Однако папа не учитывает, что передвигаться император умеет очень быстро, и теперь папа потеряет и то, что у него было.

Тангейзер чувствовал, как среди рыцарей начинается брожение. Большинство, конечно, вернутся в родную Германию, но нашлись авантюристы, что соблазнились здешними красотами, привилегиями, богатством и землями, которые им пожаловали, собираются остаться…

Сегодня он выбирал на рынке местные украшения и заприметил молодую женщину, слишком рослую и статную для иудейки или сарацинки, те все черные и мелкие, а эта высокая, статная, вся сияющая молодостью и красотой, лицо смуглое от солнца, но чувствуется, что кожа ее белая, Тангейзер на миг представил, где именно у нее начинается белая полоска, и ощутил, как кровь прилила к лицу.

Женщина словно ощутила его жаркий взгляд и смущение, обернулась, смерила его строгим взглядом.

Он подошел торопливо, учтиво поклонился.

– Простите, простите, что так вас рассматривал… просто вы не похожи на местную…

Она ответила ровным голосом:

– Однако я местная.

– Я теперь тоже, – сказал он, – фрайхерр Тангейзер к вашим услугам.

Она переспросила:

– Это имя… или что-то еще?

– Фрайхерр, – сказал он виновато, – титул, это барон, а Тангейзером меня зовут друзья и, надеюсь, назовете вы…

Она не сводила с его лица взгляда крупных и серых, странно неподвижных, но по-сарацински обрамленных снизу и сверху густыми и длинными черными ресницами глаз.

– Мне нужно идти, – сказала она наконец.

– Я провожу вас, – сказал он поспешно. – Нехорошо женщине ходить одной!

Она чуть улыбнулась.

– Я живу далеко, – пояснила она. – В самом Иерихоне.

– Господи, – воскликнул он, – и это здесь считается далеко?

Он проводил ее туда с трепетом в сердце и был жестоко разочарован, обнаружив среди голых и мертвых долин всего лишь крохотный оазис зелени у подножья древних сглаженных ветрами Иудейских гор.

Оглядываясь, он видел Иерусалим, но в глаза в первую очередь бросаются два купола, которых не было в годы расцвета иудейского царства: мечети Омара и Гроба Господня, оба как символы новых религий, пытающихся утвердиться на месте единственной, и обе произросшие на Ветхом Завете.

Ее дом из светло-серого камня Тангейзеру показался нарочито простым и грубым, потом понял, что это от нищеты и бедности, у всех такие, никто не строит что-то вычурное и красивое, когда не сегодня, так завтра придется в страхе перед новыми завоевателями бежать в другие земли.