Это красивая история. В кои-то веки. И хиппи, зыблясь, удаляется, чтобы в который уже раз брататься с другим хиппи. Вместе они поют «Smoke on the Water*.

А старик, который от этого проснулся, выкрикивает на военный манер:

— Говно не портится!

Монастырская карга корчит рожи. Теперь-то уж она действительно готова, сползает со стула и тащится к выходу.

— Счастливо снюхаться! — бормочет она на прощанье.

Все делают ей ручкой.

А старик орёт:

— Много зайцев — зайчихе смерть!

Переиначив на свой лад «Много волков — зайцу смерть!».

Он ухмыляется в лужу шнапса на гладкой поверхности стола.

Мне хорошо здесь. Я не опасаюсь никакого подвоха. До тех пор, пока не появляется этот долговязый, прыщавый парень.

Ему самое большее двадцать, он коротко острижен и принадлежит к числу тех, кто сперва пять раз обежит взглядом все подробности и детали пивной, прежде чем выберет себе место.

Оба хиппи меж тем поют «This Land is my Land…».

Парень какое-то время слушает их. Потом встаёт и вклинивается между ними.

— Если вы издадите ещё хоть один звук, я вас урою!

Ранний пенсионер смотрит на него с недоверием.

— Эй, парень, полегче! Be cool!

— Ещё одно слово, и ты мёртвый!

Ни один из хиппи больше ничего не произносит. Они со вздохом опускают головы и пытаются сохранить остатки достоинства.

Невероятно. Либо у этого пацанёнка есть оружие, либо он буйнопомешанный. С виду он такой, что его можно двумя пальцами перекинуть через стол. Но это дело меня не касается.

— А ты заткни своё хайло!

И хотя я не произнёс ни слова, он однозначно обращается ко мне. Теперь это дело стало меня касаться.

Он встаёт передо мной, сжав кулаки, рот искривлён в гримасе ярости, он бледен и взвинчен, дыхание прерывистое. Я ничего не отвечаю. Уж не настолько это дело касается меня.

А старик кричит:

— Теперь врубаем скорость тридцать! А где же натуральное вино?

Мальчишка бежит к нему и бьёт его мордой об стол. Берлин… Я же говорил…

Старик ничего не понимает.

— Ну, я тебе сейчас покажу! Держись! — кричит он.

Из его ноздрей хлещет кровь. Я беру бутылку белого рома и бью ею мальчишку сзади по башке. Уж настолько-то это дело меня касается. Он мешком оседает на пол. У польки-барменши начинается нервный припадок. Она рыдает и громко зовёт на помощь хозяина. Тот является на крик. Брюхастый детина, весь в перстнях, с отвислыми щеками.

— Что туг происходит?

Никто ему не отвечает. Старик падает со стула, прямо поверх лежащего парнишки, и лопочет:

— Видал, какие у меня сильные кореша?

Я выхожу из пивной. Хозяин звонит по телефону. Слишком уж сильно меня это действительно не касается.

— Где повалялась любовь, там больше трава не растёт! — слышу я, выходя, восклицание старика. Ему весело.

Через три дома от этого места — бордель. Я захожу туда и спрашиваю, не обижу ли кого, если всего лишь выпью пива. Бордельная мама улыбается.

— Давай-ка проверим на звук!

На звон монет, на шелест купюр.

— Всё ясно, можешь выпить здесь своё пиво!

И совсем, кстати, недорого. Пять марок за стакан «пильз». Ну вот.

Это Веддинг. Старый рабочий квартал.

Туг же сидят четыре шлюхи, одна из них полная блондинка, одна хорошенькая брюнетка и две азиатки. Обе разом подходят ко мне и пытаются обработать меня слева и справа.

Я с благодарностью отмахиваюсь. Только пиво, нет, правда, больше ничего.

Бордельная мама за крошечной стойкой спрашивает, откуда я приехал. Я отвечаю, что с недавнего времени живу здесь. Она тяжело вздыхает.

— Повезло тебе! А я уже полгода ищу себе квартиру! Потому что прежнюю должна освободить…

— Бедненькая…

— Не знаешь, случайно, д ля меня чего-нибудь?

Я подмигиваю в приступе озорства, пересчитываю двери, которые вижу перед собой, и говорю:

— Ну… у меня сейчас пятикомнатная квартира, и я даже не знаю, что мне делать с такими жилыми площадями… Надеюсь, стены здесь не имеют ушей, а Юстиция слепа и глуха…

Она недоверчиво хватается за голову: