Что-то больно нас высоко занесло под настроение – к самому солнцу. Опустимся низко. Низко, низко. Ниже некуда. Ведь как, в самом деле, все зависит от настроения. Ведь вот под хорошее настроение даже поход в ванно-туалетную комнату – счастье. Вот в этой – с унитаза видно небо, а в другой – можно скорчить самому себе в зеркале рожу, а в третьей – не видишь ни своей физиономии, ни неба и, значит, можно погрузиться в глубочайшие размышления. А если вы настолько состоятельны, что у вас три ванно-туалетных комнаты в доме, то вы можете наслаждаться своей значимостью и свободой и ходить из одной в другую, в одной на небо посмотришь, в другой рожу скорчишь, в третьей погрузишься в размышления.

В счастливом настроении впечатлительные женщины иногда плачут. Но это ерунда, женские слезы – вода. Больше плачут – меньше писают, говорят воспитательницы в детских садах. Обратите внимание, сказал однажды Я. членам Кнессета, в романах госпожи Е. героини чего только не проделывают, чего только с ними не проделывают. Но они никогда не плачут (или я не все читал?). И именно оттого, что они совсем не плачут, именно от этого они так много писают.

В хорошем настроении вы радуетесь всему. Перечень банальностей вы легко составите сами – всякий там блеск моря, о котором говорят буддисты, что бог в каждом из нас, как солнечные блики в каждой волне, улыбка ребенка (и вот уже потекли счастливые женские слезы, а значит, в Генисаретском озере останется на один туалетный бачок больше воды) и т. д. и т. п. В хорошем настроении даже неразрешимость ближневосточного конфликта вызывает радостное чувство. Ну в самом деле, ведь если просто прийти к компромиссу и разделиться, то слезы высохнут, а значит, высохнет и Генисаретское озеро, и мы с вами, как Он, пройдемся в резиновых сапогах по грязной луже, и из мира исчезнут не только святость и чудо, но и желание жить и побеждать. Можно создать многокультурное общество, в котором не бывает скучно (об этом у нас уже столько говорено!), а можно устроить переучет прав и долгов. Мнение о том, что правовое общество существует на Западе, глубоко ошибочно. На Западе общество – компромиссное, и оттого в нем так скучно. Термин “правовое общество” относится исключительно к Востоку, утверждаем мы. Ведь именно на Востоке люди знают свои права. Мы обязательно сюда вернемся, говорят нам Соседи и показывают ключ от того, что было там, где теперь стоит наш город. Вы поставили свой Купол на той горе, где стоял наш Единственный Храм, говорим мы и показываем на Нашу Стену. Вы обязаны нам заплатить за наши страдания, говорят они нам. Вы в остатке страдания остались должны нам – за наши страдания, отвечаем мы. Мы все равно вернемся, говорят они. Не раньше, чем вернутся к жизни те ваши и наши, кто погиб в войнах из-за вашей несговорчивости, отвечаем мы. Но такие мелкие счеты – дело взрослых упрямцев. Жизнелюбивое юношество, как всегда, правовые вопросы решает молодым радикальным способом – либо вы, либо мы. К тому времени, когда повзрослеют и остепенятся эти юноши, подрастут в еще большем количестве новые. И бурная радость жизни снова затопит Ближний Восток. И будет сиять солнце, и будет блистать море, и родится воин, и, глядя на него, заплачет женщина. И не иссякнут воды Генисаретского озера!

В отсутствие парламентариев Я. и Баронесса становятся просто семьей.

– Я совершенно не понимаю психологию неверных мужей, – начинает Я. хитро. – Ты их понимаешь? – спрашивает он Баронессу.

Она смеется и молчит.

– Не понимаю, – Я. продолжает дурачиться, – ведь чужие женщины – они такие чужие, в них все совершенно незнакомо, ничего не найдешь на привычном месте. “Не увлекайся”, – говорит Баронесса взглядом.

– На них бывает любопытно смотреть, – продолжает разглагольствовать Я. – но трогать их руками, нет, уж меня, по крайней мере, увольте. Зрелая любовь прекрасна, – заявляет Я. – В ней нет случайностей, ее лепит опытная рука мастера, знающего жизнь. Эта рука пройдет по глине и камню, не дрогнув, не ошибаясь. Баронесса смотрит на него вопросительно.

– Я голоден, – говорит Я.

Баронесса любит легкие супы, и один такой, по китайскому рецепту, бурлит сейчас в кастрюльной вселенной, где раскручена спиральная галактика разбитого яйца. В ней носятся по кругам и овалам кукурузные солнца. Легкий пар от кастрюльки принимает фильтр-уловитель, он гудит и светится на кухне, которую Я. и Баронесса спроектировали вместе, чем очень гордятся. Собственно от нее, от кухни, и разошелся по дому оливковый цвет, перекинувшись на зеленый диван и зеленоватого цвета спальню.

Как и у всех других, у них две жизни: одна – реальная, из которой они пытаются изгнать случайности и эксцессы, в которой страховки должны покрыть возможные убыли. Другую они проживают, опершись друг на друга и вместе на зеленый диван, глядя в ту сторону, где ими же поставлен своей светлой и плоской стороной к людям TV SANYO 28''. На деле телевизионные перипетии накатывают и отходят как морские волны, а случайности и эксцессы вторгаются в реальную жизнь.

Вот на канале истории нам рассказывают биографию Марка Твена. В ней все так по-человечески знакомо и привычно. Вот – полное забавных приключений детство, которое по мере отдаления от него представляется все более заманчивым и ярким. Вот – бурная молодость, нашпигованная безрассудствами. Вот – завоевания зрелости, а вот и отчаянные и безнадежные попытки выплыть из накапливающихся потерь и растущего одиночества. Ах, знал бы он, как часто “русский” легион вновь прибывших сионо-сионистов и кандидатов в сионо-сионисты, отправляя бодрые письма родным, вспоминал рекомендованную им методику организации гастролей, когда первая половина города, посмотревшая спектакль заезжих артистов, горячо рекомендует его второй половине города. И лишь перед третьим спектаклем, на который приходит уже весь город с гнилыми помидорами и тухлыми яйцами, самозваным актерам нужно бежать, прихватив кассу. Но они так не сделали. Кто – в силу инерции, кто – в силу усталости, а другие скрыли от первых и вторых романтичность натуры. Их, этих третьих, было, как выяснилось, вовсе не так уж мало.

А в новостях появился на экране телевизора симпатичный террорист. Он устал от всего этого, говорит он, если бы его перестали преследовать, он стал бы учителем в школе. У вас есть странная иллюзия, отвечает ему Я., будто вы и в самом деле дети и вам, в конечном счете, по этой причине все простится, в том числе – смерть. Но это только иллюзия – смерть никогда не прощают. Ты можешь, если хочешь, стать учителем, но ты, скорее всего, опоздал.

А вот другой эпизод. Соседи помогли попавшим в автомобильную аварию еврейским солдатам, вытащили их из машины, вызвали “скорую помощь”.

– Вот, не всегда ведь дело заканчивается линчеванием, – говорит обрадованный телеведущий, – значит, есть надежда.

“Есть”, – молча, соглашаются Я. с Баронессой.

– Может быть, – добавляет Я. вслух.

Щелк – и мы на российской программе. Там идет вдохновенная дискуссия о Боге. В его существовании никаких сомнений у дискутирующих нет, спор скорее о том, православный он или какой-нибудь другой.

– Как, однако, в Российской Империи религия прижилась, – удивляется Баронесса. – При нас об этом почти никто и не думал, и не говорил.

– Это образованная элита вертится перед зеркалом в новом сарафанчике, а народ попроще пытается разогревать щи на горелке религиозного рвения. Скоро пройдет, как везде в Европе, – самоуверенно заметил Я.

За ним этот грех, – самоуверенность в некоторой пропорции с самонадеянностью – водится, считает Баронесса. Я. и сам в этом порой признается. Сейчас он изображает предполагаемую реакцию Б. на свое заявление.

– Судя по количеству еврейских холопов и холопок, публично припавших к животворному источнику русского православия, дело обстоит несколько серьезнее, – говорит он голосом Б., – еврейский холоп, как прирожденный имитатор, – лучший индикатор глубинных процессов, происходящих в обществе, в которое он погружен.