– Далась вам эта пресса, – сказала Котеночек с легким оттенком надменности, – читайте книги.

Наш жизненный потолок щекочет нам пятки, пока мы нежимся в ванной чужих переживаний. Чтение – само по себе прячущееся под ярким светом настольной лампы ретро, куда мы убегаем от видеорядов, носорожьим стадом пробегающих по нашей нежной (все еще нежной) сущности. Мы заворачиваемся вместе с буквами в пуховое одеяло, сбереженное на память о детстве, откуда торчит только наш сопящий нос. Он достался нам по наследству от наших персональных взрослых. Он – наш носорожий рог, его мы вклеиваем в паспорт на самое видное место, им мы отбиваемся от слепящей глаза жизни, которая рано или поздно набросит на наше лицо покрывало, на жизнь непохожее. Этим чувствительным рогом мы вынюхиваем сладости судьбы, которые она приносит нам сегодня в постель вместе с кофе. Но кофе мы сегодня не пьем, мы выливаем его, как чай, на блюдечко и радуемся своей находке, потому что через кофе не видно (ведь это не чай) дна блюдечка. Мы радуемся, мы теперь не видим ни своего конца, ни конца вселенной и можем приступать к тому, ради чего завернулись в это одеяло, в котором нам так тепло. Мы готовы заглянуть в чужую жизнь, в которой хоть что-нибудь, да не так, как в нашей, которую мы прописали себе. Что манит нас в чужих тайнах? Чего еще не знаем мы о самих себе? Ночь клубится вокруг нашего дома, она отрезала нас от чего-то и зарезала кого-то в нас. Нам этого теперь не хватает, и мы ищем его за чугунным заборчиком букв. Что там скрыто от нас? У нас есть полевой бинокль нашей проницательности, через который ни черта не разглядеть в тумане, как будто недостаточно обычной ночной темени, чтобы нас запутать. Мы навинтим, как глушитель на пистолет, что-то, что раздвинет темноту, но это что-то не справляется с туманом, через который нам придется двинуться лично, чтобы что-нибудь понять. А понимать зачем? Что пониманье нам добавит? Оно лишь радость нам отравит грядущих дней. За этими буквами вовсе не то, что там есть, а то, что мы хотим найти. А если не отыщем желанного, нам обязательно что-то встанет поперек пути – туман или слишком мелкие буквы, а то и языка родного не узнаем. А-у-у! Эти люди там, за решетчатыми буквами, обладают необыкновенным тактом. Мы танцуем с ними лишь тогда, когда сами того пожелаем. Не обижаясь, они оставят нас в покое, когда мы отложим в сторону их глянцевое жилище. Они не нарушают непомеченных границ нашего одиночества, не клянчат внимания к своей уникальной мимолетности, как это обычно делают жалкие живые люди. Они и есть вечный рай на земле. Мы даже прощаем им колкости, делая вид, что к нам они не относятся. Ведь печатные души нас не видят и, значит, не в нас персонально целились. То, что это о нас, знаем наполовину только мы сами. А по поводу второй половины мы станем отнекиваться. Зачем нам юридически оформленное признание наших несовершенств? Эй! Тот, кто ворочает подгоревшие картофелины в этом словесном раю, кто из нас засыпает? Наше внимание или ваше умение? Подуйте на костер, мы хотим искр, улетающих вверх, в темноту ночи. Мы за них заплатили на кассе, а теперь возьмем сдачу сонным зевком. Не подливайте нам крови в страницы, нас от нее тошнит. Чужие соития нас волнуют, но слабо. Мы хотим соития своего и особенного, такого, в котором душа и тело воспаряют в благоухании. Вы так умеете? Мы ведь сознательно позволяем морочить нам голову за наши же деньги. Бездна наших желаний всегда ждет нас в свои объятия. Мы у нее – желанные гости. Плюх с высоты, и давайте снизу посмотрим, как мы лихо летим в виртуальные гости к госпоже Е. Да еще вопрос – будут ли нам виртуально рады? Мы все время путаемся – где пишущие, где читающие, кто кому морочит голову? Или это у нас метод такой – идти по грани, не понимая, когда мы серьезны, а когда во всю мочь издеваемся над собой? Мы ведь ни от кого ничего не скрываем, вот и в компьютерных делах мы сторонники открытого кода, то есть такого, в котором каждый может что-то испортить. Ведь мы уважаем своих собеседников, а значит, обязаны дать им возможность вставлять в наш текст свою опытность и свой полет. А в свободном парении мы были в кино уже много раз. Мы любим в этом падении увидеть крутые, как мы с вами, уступы скал и уцепившиеся за них растения, этих маленьких скальных женщин (они от своих утесов – ни на шаг). А наши женщины? Иногда им хочется полетать, мы возвращаем их себе беглым огнем с плеча (мы стреляем лучше, чем они летают), потому что мы их искренне любим и с нами им будет лучше, чем там, в этом холодном небе. Мы, признаться, и сами не часто любим туда взлетать. А внизу, мы знаем, течет река среди острых камней, о которые разбиваются в хороших фильмах плохие люди. А мы с вами ни за что не погибнем, мы сохранимся, целы и невредимы, мы воспарим в последний момент и еще успеем полюбоваться бурлящей рекой. Вы успели? Вопрос, неожиданно обращенный к вам в лоб, непременно заставит вас очнуться. Заставил? То-то же, а то – “наши деньги, наши деньги”. Не в деньгах счастье, – утверждают те, у кого они есть, и (в редком единстве мнений) те, которые о них только наслышаны. А вот у нас нет единства мнений с самими собою о подлинном значении денег. Мы в этом вопросе полны ужаснейших внутренних сомнений. Этот вопрос – простой. Очень много маленьких, колючих вопросов набились нам в башмаки, мы поэтому не снимаем их даже в своей постели, чтобы не испачкать кровью наши белоснежные простыни. Чтение – встреча с самим собой в своей спальне, но в чужом теле. Читайте, читайте, дорогие дамы и господа, майне дамен унд херрен, это совершенно безвредно и бесполезно. Проверено постоянно действующей комиссией при комитете человеческих несовершенств. И не сердитесь, не глядите букой. Ведь что написано пером и испачкано свинцом, тому не сделаешь Delete.

Кнессет Зеленого Дивана не обходит вниманием тему денег. Но у Кнессета столько забот, что к вопросу о деньгах он подходит вплотную только сейчас, да и то обсуждение начинается с позерства Я.

– В дни нашей юности, – говорит он, – жизнь ради денег вызывала в нас вполне искреннее презрение. Я всегда был готов в те годы уйти на гораздо хуже оплачиваемую работу, лишь бы она была увлекательнее предыдущей. Вот только тяжело было расставаться с людьми. Уходя, я не искал встреч с ними, догадываясь, что той особой связи, которую рождает совместная повседневность, уже не вернуть. Но я годами еще продолжал мысленно с ними беседовать. Пардон. Отвлекся... А было у меня тогда совершенно твердое убеждение, что с женщиной, произносящей фразу, вроде “Ты должен обеспечивать семью”, нужно тут же распрощаться и пожелать ей удачи в подходящем для нее сером мире унылой практичности.

Баронесса покачала головой, шутливо подтверждая этим жестом: “Вот за таким суровым человеком я плетусь по жизни”.

– И я всегда отлично знал, – продолжил Я., – что, несмотря на практицизм и реалистичность, моя жена вполне разделяет этот мой снобизм, иначе чего бы она возилась со мной. И уж никак не готов был я тогда причислить деньги к универсальным показателям успеха.

Мужская часть Кнессета слушала Я. молча, но с интересом и очень внимательно, а на лице Котеночка не трудно было прочесть желание привести полудюжину китайцев, сидящих неподалеку на корточках в ожидании подработки, чтобы они вытолкали из дома (и без всякой вежливости) этих самцов, мечтающих об удобных, ручных женщинах. Но этот дом не ее, и потому она тоже молчит.

– Работать за деньги я учился уже здесь, в Еврейском Государстве, – продолжил Я. – Что-то изменилось во мне... – Он поймал взгляд Баронессы, потому что ждал его и готов был ответным взглядом подтвердить сказанное: да, я изменился, да, самое банальное благополучие той самой женщины мне теперь гораздо важнее собственного полета.

– А я и сейчас к этому не готова, – неожиданно перебила его Котеночек, будто переворачивая песочные часы и то ли объявляя, то ли напоминая, что существуют на свете “сложные девушки”, и им самим требуются беззаветные мужчины. Все взглянули на нее с интересом, кроме В., который стал смотреть в пол. – Стать рабом денег, ради чего?

Но тут вдруг окрысился А. Романтическое бескорыстие подружки В. его, похоже, возмутило. И он завелся:

– А вот ты представь ситуацию: двое друзей – X и Y. X руководствуется философией бескорыстной любви к красоте жизни, и к моменту t у него имеется на счету в банке двадцать тысяч долларов. Y работает не без энтузиазма и увлечения, но результат измеряет в денежном выражении. К тому же моменту t у него – четыреста пятьдесят тысяч долларов. И вот в этот момент t возникает ужасная ситуация – у X заболевает ребенок. Чтобы ему помочь, нужна операция, которая не покрывается страховкой, и которую делают на другом конце света за четыреста тысяч долларов. И вот он идет к Y...

– Это удар ниже пояса, и он никуда не пойдет. Можно обратиться к государству, общественности, к другим людям с деньгами, не к друзьям, – говорит Котеночек, стараясь подавить волнение.

– А Бог любит удары ниже пояса, читайте книгу Иова, он особенно любит устраивать испытание людям идейным, честным. – А.-инька сейчас похож на безжалостного мясника, разрубающего тушу быка точно по схеме, висящей в мясных магазинах.

Я. задумывается, как выглядела бы такая схема разделки человека в магазине каннибалов.

– Государство, общественность, другие “люди с деньгами” – это долго, и еще бабка надвое сказала, получится ли вообще, а ребенку операция нужна сейчас, а не завтра, и я еще намеренно смягчаю ситуацию, щадя ваши нервы. Этот X для себя, может быть, не пойдет, а для ребенка пойдет, иначе... – А. запнулся. (Ого, отмечают сидящие на Зеленом Диване, под семью метрами сухого песка в его душе, оказывается, влажно). – Кем бы тебе хотелось быть в этой ситуации, X или Y?

Воспользовавшись молчанием Котеночка, А.-инька дает волю своим садистским наклонностям. Как он красноречив сегодня, однако, отмечает Кнессет, не бывший свидетелем его беседы с фрау К. в Вене.

– Уж если разводить достоевщину до конца, то, положим, X все-таки идет к Y, и перед последним возникает дилемма: если он даст деньги и на следующий день что-нибудь произойдет с его собственными детьми или женой и потребуются деньги, а взять их негде, а Х вернуть не может и вряд ли вернет вообще, то все его старания оградить по возможности от несчастий своих близких рухнули в угоду беспечности Х. Если же он откажет, то... – А. снова запнулся.

Я. следит за Баронессой. Она ни за что не выскажется сейчас. Но, молча, она на стороне А. с необычной для себя жесткостью. Тут женская солидарность оказывает на нее так же мало влияния, как сопротивление воздуха на скорость полета падающей гири.