— Давай поучи их бревном, коли слова божьего не разумеют.

— Попробуй-ка еще разок, батюшка, крой их по матушке!

Люди хватались за животы, глядя, как поп, размахивая бревном, теснит пятерых вооруженных людей.

Пришлось Калехмайнену с красноармейцами уйти ни с чем. Весь багровый от стыда, он махнул бойцам, чтобы они шли к себе, а сам пошагал к своей избушке. Поп торжествующе смеялся им вслед.

Небо было плотно обложено тучами, и сумерки наступили раньше обычного. Пошел опять дождь, потом повалил мокрый снег. Ночь и снег окутали деревню такой плотной пеленой, что за двадцать шагов не видно было даже слабого света деревенских окошек.

Снег шел всю ночь. Утром, едва Калехмайнен успел подняться с постели, вдруг раздался стук в дверь. На крыльце стоял поп, весь облепленный снегом.

— Ну что? — сухо спросил Калехмайнен.

— По делу я, — сказал поп. — Впусти.

Калехмайнен зажег лучину. Поп отряхнул с себя снег у порога, осенил себя крестом и подошел к столу.

— Я слушаю, — сказал Калехмайнен, не садясь.

— Вечером, кажется, я погорячился слишком, — заговорил поп, виновато улыбаясь. — Ты зла не таи, сыне. Нрав у меня такой, крутой. Да и обязанность тоже имею. Я, конечно, понимаю вас. У вас свои обязанности. А я обязан глядеть, чтобы в храм господний с оружием не входили. В храм божий можно приходить токмо с богом в мыслях. Церковь стоит превыше всякой политики…

— Вы по какому делу пришли?

— В храм божий надобно входить со смирением да с раскаянием, — продолжал поп. — Ежели вы пришли бы без ружей, я бы впустил вас. К богу может прийти каждый…

— Насчет бога… Теперь богом всякие дела прикрывают.

— Я пришел сказать, что ежели вы не верите слуге божьему, то приходите и поглядите. Пойдем со мной.

Калехмайнен оделся, хотел взять револьвер, но поп воспротивился:.

— Оставь оружие, а то… а то мне опять придется за бревно взяться, — пошутил он.

В церкви было холодно, чисто и тихо. Поп сам показал Калехмайнену все закоулки и поднялся с ним даже в звонницу. Калехмайнен осмотрел внимательно все, но ничего подозрительного не обнаружил. Нигде не было даже признака, что здесь хранилась мука.

— Ну что ж… Теперь все по-честному, — сказал Калехмайнен. — Придется мне извиниться за вчерашнее. Надо было вчера дело решить миром. Но время теперь такое… И у каждого свои обязанности.

— Я понимаю, понимаю, — соглашался поп.

Запирая церковь на замок, поп спросил, зевая:

— А кто это вас надоумил идти с обыском в церковь?

— Никто, — Калехмайнен насторожился. — Почему вы спросили об этом?

— Просто так. Люди теперь всякими кляузами занимаются. Даже своему духовному пастырю не верят.

— Пастыри тоже всякие бывают. А что до обыска, то мне пришло в голову…

Больше на эту тему поп не хотел говорить. Он попросил Калехмайнена помочь ему:

— Одним словом божьим и поп сыт не будет. Нельзя ли немного мучицы выделить?

— Ладно, я поговорю, — пообещал Калехмайнен.

Калехмайнен выполнил свое обещание: по его просьбе попу выдали паек муки.

Через несколько дней Калехмайнен узнал, что одноглазый охотник покинул родную деревню и ушел на железную дорогу.

Через несколько месяцев, уже весной, когда начал таять снег, одноглазого охотника нашли убитым в лесу, верстах в пяти от деревни. Он лежал ничком. Убит он был выстрелом в затылок. Тогда же, расследованием этого дела было установлено, что случилось это в ту осеннюю ночь…

То ли бог, то ли дьявол помог тогда киймасярвскому попу. Когда повалил снег и деревня заснула, у церкви собралось с десяток мужиков да баб. Пригнали лошадей с санями, и мужики начали торопливо выносить из церкви кули с мукой. Батюшка опять имел возможность показать свою недюжинную силу, он таскал по два куля сразу. Всего в церкви оказалось кулей двадцать муки. Когда последний воз с мукой скрылся в темноте, женщины тщательно вымыли комнатку за алтарем, где хранилась мука. Поп сам, зажав лучину в зубах, облазил все углы и остался доволен: нигде не было даже следа от муки. Женщины тоже ушли довольные — батюшка за труды вознаградил их, разделив между ними куль муки.

Но расследованием этой истории занимался уже не Калехмайнен.

Шла осень 1921 года. И у Калехмайнена хватало всяких дел, по которым он вел следствие, производил обыски, ездил по деревням. Иногда выдавалась свободная минутка, и он мог написать Суоминену, с которым у него завязалась переписка. Какое-то время парень был под следствием, потом его выпустили, и он устроился на работу в депо станции Кемь. Парень писал, что он даже не догадывался, какие пробелы в его образовании оставила финская гимназия, что только теперь он начинает понимать жизнь и только теперь перед ним открывается будущее, во имя которого стоит жить и работать. Письма были восторженные, и Калехмайнен с отеческой улыбкой читал эти фразы, неизменно кончающиеся восклицательными знаками. «Может быть, со временем жизнь отучит Суоминена от излишних восклицательных знаков, но все-таки как здорово быть молодым и преисполненным восторга и веры в жизнь», — думал Калехмайнен.

Приехав по делам в Кемь, Самойлов решил переночевать у своего старого знакомого — Матвеева. В казарме ЧОНа он узнал, что Матвеев только что получил отдельную комнату, так как собирается привезти в Кемь свою семью.

Выпавший в конце октября снег растаял, но сразу же ударили морозы, и на улицах Кеми была гололедица. То и дело оскальзываясь в своих сапогах с кожаными подметками, Самойлов долго ходил по темным улицам, освещенным слабым желтоватым светом, с трудом пробивающимся из занавешенных окон, разыскивая двухэтажный бревенчатый дом, в котором жил Матвеев.