Жак Берже побледнел. Лицо его стало под цвет белого овечьего сыра на его тарелке, который он начал нервно крошить на мелкие кусочки.

— Я в восторге от георгинов, — заходилась в вестибюле мадам Берже. И снова послышался ее скрипучий безумный смех.

Тем же вечером Франсуаза Берже без стука появилась в комнате сына. Тот закрыл свои расчеты и с терпеливой покорностью посмотрел на мать.

— Жан Клод, надо, чтобы ты что-нибудь сделал со стариками. Поговори с ними, отец твой ничего не желает слышать. Прошу тебя, пойди, и пригрози им.

— Но они же ничего не делают. Оставь их в покое. Старики, как старики, сидят себе и отдыхают: Ты же видишь, они с трудом передвигаются, вот и сидят здесь подолгу. Что ты все выдумываешь?

— Жан-Клод, послушай меня, они желают всем нам зла. Если б ты знал, с какой злобой они глядят на наш дом и сад! Уверена, что мои георгины в опасности. Я заметила, что весь сад заполнили уховертки. Я думаю, что во всем виноваты эти ужасные старики, которые…

— Мама! Что ты говоришь! Им плевать на твои цветы. Нет, нет, скорее они ими восхищаются и усаживаются перед домом, чтобы полюбоваться. Старики обожают цветы.

— А ночью они тоже восхищаются ими? Пойди, посмотри.

Мадам Берже подошла к окну и распахнула его. Жан-Клоду пришлось подняться. Действительно, в вечерних сумерках он заметил десять темных неподвижных силуэтов.

— Ну и что? — ответил он. — Весь день стояла такая жара, и теперь они отдыхают от нее в тишине вечерней прохлады. Чем они виноваты?

— Ты необычайно простодушен. Но я-то их изучила. Я знаю все их привычки. Вот, например, там есть старик, он всегда в канотье, так у него вечно открыт рот. Я даже разглядела, что у него во рту лишь один зуб спереди. А еще есть другой, такой же мерзкий, так он все время жует. И ужасная старуха, которая каждые пять минут топает ногой. Я же вижу, что они переполнены ненавистью и злобой. Я уже устала это повторять твоему отцу. Но он, как и ты, не хочет замечать правду. А потом твой отец, — добавила госпожа Берже задумчиво, — твой отец…

— Что мой отец?

Она посмотрела на него, сощурив глаза, и внезапно обронила:

— Как? Разве ты не видишь, что он сходит с ума. Думаю, надо поговорить с доктором Комолли. Ведь Жак с головой ушел в своих фараонов. Как будто нет других интересов в жизни! Например, мои цветы. Они восхитительны, ты ничего не можешь на это возразить! А он ведет себя так, как будто их не существует. Моя прелестная ваза в вестибюле… Он каждый день проходит мимо, как будто ее и нет. Уверена, он ее не замечает, а это ненормально. И потом эта немка!

— Я очень люблю Урсулу, мама.

— Твой отец тоже… а я нет. Она разбила вазу и украла фотографию.

— Она вовсе не украла, а только взяла посмотреть и потеряла ее, к несчастью.

Мадам Берже стиснула руки и возвела глаза к небу. Затем несколько раз тяжело вздохнула и вышла из комнаты.

— Тогда я видел мою мать в последний раз, господин комиссар. На следующий день, вопреки обыкновению, она не спустилась к завтраку. Кофе с молоком в ее чашке остыл. Не дождавшись, я поднялся к ней. Страшное предчувствие сжимало мое сердце.

Руки дрожали, когда я открывал дверь. В комнате было пусто. Кровать даже не была разобрана. Я обшарил все углы, открыл шкаф, заглянул под кровать, осмотрел балкон. Матери нигде не было. Мне показалось, что даже цветы смотрели на меня с беспокойством.

Я выбежал в сад и рыскал там, как ищейка. Никого. Я поднялся к отцу и сказал, что мать исчезла. Он лишь пожал плечами с выражением полного безразличия. Я настаивал и говорил с ним довольно резко, и ему пришлось подняться. Отец предположил, что она, вероятно, вышла, но я сказал, что сумка с ключами у нее в комнате, а без них она вряд ли могла уйти. Вдвоем мы обшарили дом сверху донизу. Урсула искала вместе с нами — вид у нее был совершенно убитый, несомненно, она переживала, как и я.

Вскоре на вилле не было ни одного квадратного метра, который бы мы не исследовали. Казалось, что мать просто испарилась. Но ведь если ее не было в доме и в саду, значит, она каким-то образом вышла. Перелезть через ограду она не могла — ее мучил ревматизм, и я знал, чего стоила ей прополка сорняков. Тогда можно было предположить, что ночью мать открыла решетку и вернулась в комнату положить ключи. Но зачем? И кто тогда закрыл за ней дверь? Ничего нельзя было понять. Я осмотрел весь ее гардероб (все время думая о Жерарде Роллэне) и установил, что ничего не исчезло. Я хорошо знал ее одежду и мог это утверждать. Да и кроме того, платьев-то у нее было немного, и они были в основном старые и ношеные. Она могла уйти только в ночной рубашке и легком халате… Отец сказал, что единственное разумное решение — это ждать. Конечно, к вечеру она вернется, это, наверняка, очередная странность. Уже были цветы, потом старики, теперь прибавилось что-то еще. Бесполезно искать объяснение ее поступкам. И после двенадцати часов он вернулся к себе, чтобы продолжить работу над своими фараонами.

Мать не вернулась ни в этот вечер, ни на следующий. Она не вернулась никогда. Ваш предшественник, господин комиссар, считал, что она бежала из дома. И он, и мой отец были единодушны. Их объяснение состояло в следующем: все последнее время у матери прогрессировало умственное расстройство. Когда погибли ее дети, это спровоцировало полное безумие, и она не смогла здесь больше оставаться. Заурядный случай сумасшествия. Калитка же оказалась закрытой, потому что у нее был второй ключ…