— Сыграйте что-нибудь, Урсула. Только не Шопена, и не ударяйте слишком сильно по клавишам.

— Подождите минуточку, — сказала она, продолжая рассматривать комнату. — Ваша мать говорила, что у вас много семейных фотографий. Вы знаете, где они лежат? Покажите, пожалуйста, мне, я так люблю их рассматривать.

— Нет, что вы! Не стоит рыться в…

Урсула подошла и прижалась к нему. Жан-Клод покраснел. Он не знал, что делать со своими руками. В конце концов, осмелев, он обнял девушку за талию. Почувствовал выпуклость ее бедер, упругость груди. Он вдыхал запах ее кожи — запах свежести и солнца. Он почувствовал, что у него кружится голова.

— Жан-Клод, ну пожалуйста.

— Хорошо. Думаю, что они в комоде. Мама мне показывала в воскресенье, когда перебирала фотографии Жюльетты. Но только надо, чтобы она ничего не узнала.

Урсула сразу отодвинулась от него. Жан-Клод почувствовал укол в сердце. Он открыл ящик, стараясь ничего не разворошить, и на дне нашел большой коричневый альбом. Он протянул его Урсуле, и она тотчас схватила его и устроилась на кровати.

— Осторожнее, не помните покрывало, а то как бы мать не заметила следы пребывания в своей комнате… Вы ведь знаете. Разразится страшный скандал.

Девушка рассматривала фотографии. Она зажгла лампу, чтобы лучше видеть. Внезапно она слабо вскрикнула.

— Скажите, кто это?

— Да это же отец, — ответил он, бегло взглянув поверх ее плеча.

И добавил: «Это очень давняя фотография, отец с тех пор совсем изменился. Я сам не узнал его, когда мать показывала этот снимок».

Урсула поднесла фотографию к глазам. Казалось, что она была просто очарована ею. Человек на снимке, казалось, имел мало общего с Жаком Берже. У него были густые волосы, твердый взгляд и упрямо очерченный подбородок. Лицо волевого человека. Чувствовалось, что этот человек привык отстаивать свое мнение и отдавать приказы. Под снимком внизу чьей-то рукой было написано: Люшон 1946 год. Быстро, так что Жан-Клод не смог ей помешать, Урсула сунула фото в вырез платья.

— Что вы сделали! — вскричал Жан-Клод. — Положите фотографию в альбом. Ведь вы прекрасно знаете, что мама сразу заметит ее исчезновение, — и он шагнул к девушке. К несчастью, снимок был в таком месте, откуда он не решился его достать.

— Да успокойтесь же, я верну его, не сомневайтесь. А сейчас дайте я сыграю.

Она села на вращающийся табурет, вскинула голову, как бы ища вдохновения. И внезапно пальцы ее быстро забегали по клавишам. Необычайная и пленительная музыка заполнила комнату. Музыка нежная и печальная. Она вызывала образы иной эпохи: старинные замки и блестящие кавалькады в лесах.

Урсула покачивала головой. Губы полуоткрылись и самый кончик языка был высунут между зубами, что придавало ей вид прилежной ученицы. Жан-Клод погрузился в грезы. Ему казалось, что никогда он не слушал ничего прекраснее.

— Что вы играли? — спросил он, когда она кончила.

— Представьте, это французский композитор — «Таинственные баррикады» Франсуа Куперена. Вам понравилось?

— Ужасно.

— Мне тоже. Я могу эту вещь играть бесконечно.

— Прошу вас, тогда сыграйте еще раз.

И снова ее пальцы побежали по клавишам, и снова Жан-Клод был во власти музыки. Но вот все кончилось. Урсула поднялась и взглянула на часы.

— Думаю, пора уходить. Боюсь, как бы внезапно не вернулась ваша мать.

Девушка была так близко от Жан-Клода. Тогда он сделал то, что никогда бы не осмелился сделать раньше. Он обнял ее. И совершенно забыл о своем безобразном пятне, о своей робости, забыл даже о том, что тайком пробрался в комнату матери. Весь мир был заключен теперь только в Урсуле. А она тоже прильнула к нему, положив голову на его плечо, и ее волосы касались его щеки. Вдруг ее мягкое податливое тело напряглось, словно стало деревянным. Она с силой оттолкнула Жан-Клода. Это произошло так неожиданно, что он пошатнулся и задел ночной столик. Ваза с гладиолусами с ужасным грохотом упала на паркет и разбилась вдребезги. В этот самый момент открылась дверь, и смущенный Жан-Клод увидел свою мать. Мадам Берже, неподвижная, полная отчаяния, стояла на пороге и созерцала поверженные гладиолусы, разбросанные в беспорядке фотографии, ужасно смущенного сына и красную от стыда немку. Ее лицо исказила невероятная мука, она еле добрела до кресла, рухнула в него и, обхватив голову руками, начала беспрестанно повторять: «Господи, господи…» Жан-Клод и Урсула бросились вон из комнаты.

Пока Урсула музицировала перед Жан-Клодом в комнате мадам Берже, Жак Берже работал в своем кабинете. Он был занят расшифровкой текста иероглифов, снятым на большую фотографию. Иероглифы были высечены на камне, который Аменофис-Ахенатон принес в дар богу Солнца. Жаку Берже удалось расшифровать текст, и он восхитился, насколько это красиво. Тем более, что откуда-то проникала нежная и печальная музыка, околдовывающая душу. Он испытал странное волнение, поднялся из-за стола, подошел к окну и, скрестив руки на груди, остался там, тревожно и смятенно вглядываясь вдаль.

Перед его глазами был цветущий сад и за ним море. Жизнь казалась сложной и неимоверно запутанной.

Внезапно, застилая сад и море, как на экране немого кино, возникла картина: огромный зал, какой бывает лишь в старинных замках. Высокие потолки, громадные оконные проемы, сквозь которые виднелся заросший старинный парк. В центре зала за роялем сидит женщина. У нее длинные светлые волосы и прозрачная кожа. Вглядевшись, можно заметить, что она беременна. На рояле в рамке стоит фотография. На снимке изображен он сам, Жак Берже.