Обеденное время застало меня в таверне «Нога», я выпил там изрядное количество пива, стремясь залить пламя в желудке, после чего меня сморил сон, и я проспал часок на жесткой скамье. Проснулся я голодным, и мне тотчас принесли весьма необычный обед — пирог с начинкой из скворцов и свиную ногу с маринованными маслинами. «Темное мясо скворцов с его пикантным вкусом исцеляет от хандры», — сказала прислуживавшая мне хорошенькая служанка. И она оказалась права: после обеда мысли мои прояснились. Возможно, помогли скворцы, а может, притупилось действие Королевских капель.

Когда я вышел из таверны, улицу заливал дивный свет зимнего солнца. Надо сказать, что я очень чуток к переменам погоды. Когда в Норфолке дуют ветры, я иногда чувствую, что моя психика дает сбой. Но тут пирог со скворцами и солнечный день вернули мне хорошее настроение. Я решил пойти к Рози Пьерпойнт. Скудного жалования мужа-паромщика не хватало, и потому Рози в 1661 году стала брать стирку на дом, там я и надеялся ее застать среди утюгов для гофрировки, баков, где крахмалилось белье, у ее огромной, топившейся углем печи. Может, уговорю ее позволить пощупать ее «штучку», если же откажет, то хотя бы полюбуюсь закатом из окна, а ее попрошу постирать мою рубашку и оттереть жирные пятна на карманах.

Рози я застал дома, она трудилась не покладая рук. В прачечной стоял такой сильный жар, что Рози работала в одном корсаже, ее пухлые плечи увлажнились и порозовели, — розовый цвет тела был так красив, что мне страстно захотелось перенести его на холст, нисколько не исказив. Я подошел к Рози, она поставила утюг на плиту, и мы радостно обнялись; все это время перед моими глазами стоял херувим — я видел его на очень известной картине, — он был такой же розовый, однако интересно, где ему в его ангельском обличье удалось так распариться?

То, что последовало, было так сладостно, так восхитительно, что напомнило мне одну истину: на свете ничто не сравнится со встречей разлученных любовников. К легкости общения, порожденной «актом забвения», добавляется бальзам из приятных воспоминаний. Сознание отторгает существование смерти, тело же приводит в восторг возвращение в прошлое. Думаю, не будет преувеличением сказать, что такие встречи являются и «актами забвения» и «актами воспоминаний». Я оставался у Рози до захода солнца. Мы лежали на скомканной куче из несвежих простыней, рубашек, нижних юбок, кружевных воротничков, скатертей и на этом грязном белье творили праздник; думаю, именно о таком празднике плоти я буду грезить в старости, лежа один в чистой постели. Наконец мы встали. Рози зажгла две свечи, при их свете она будет гладить, пока не вернется домой Пьерпойнт и они не сядут за ужин из рыбы, устриц, хлеба и пива.

Я же проделал путь до причала Гайд-Ворф, там нанял лодку, попросив гребца отвезти меня в Кью.

— До Кью путь не близкий, — предупредил лодочник. — Когда приплывем, будет глубокая ночь, сэр.

— Знаю, — ответил я, — но у меня был тяжелый день, да и прошлая ночь прошла не лучше, и теперь мне хочется вдохнуть свежего речного воздуха.

— Но, сэр, в темноте плыть трудно — можно сесть на мель, врезаться в лихтер или баржу.

— Луна в последней четверти, — возразил я, — и облаков нет. Видимость вполне приличная.

— Мы промерзнем до костей, пока доберемся.

Было ясно, что Лису (так я назвал про себя лодочника) не хочется пускаться в путь, но, зная, что в наше время все решают деньги, я пообещал удвоить плату и заплатить ему не два, а четыре шиллинга. Я удобно устроился под тентом, и с вечерним приливом мы отплыли.

Почему я так стремился в Кью? К этому времени действие капель полностью выветрилось, ко мне вновь вернулась способность логически мыслить. Я понимал, что должен обдумать слова короля, касавшиеся Селии. По причинам, не вполне мне понятным, у меня появлялось ощущение дискомфорта при одной только мысли, что предстоит передать их Селии. Впервые в жизни мне не хотелось повиноваться королю. Почему? Этого я не понимал. Утренние события не только не лишили меня надежды на королевскую любовь, а напротив, показали, что король все еще сохранил ко мне теплые чувства. Но то, что он говорил о Селии, символически помахивая при этом пестиком, доказывало, что других чувств к моей жене, кроме физического влечения, у него нет и что его неугомонной натуре она скоро надоест. Я плыл в Кью надеясь увидеть дом (хоть и знал, что сейчас он погружен во мрак), который он ей подарил. Думаю, мне хотелось измерить силу его любви и, исходя из увиденного, решить, что сказать жене по возвращении. Я готов признать за нелепость попытку определить глубину любви одного человека к другому по беглому взгляду из лодки на дом при свете луны. Однако никакого другого объяснения этому путешествию, которого настойчиво требовало мое сердце, у меня нет. Любит ли король Селию? Я полагал, что лодка плавно несет меня в обществе Лиса к ответу на этот вопрос; легкий ветерок трепал мой кружевной воротничок, приятно освежал разгоряченное лицо.

Согласившись на мои условия, Лис работал на совесть — греб размашисто и умело. Шею он обмотал какой-то рванью, чтобы предохранить тощее горло от вечерней сырости, и, не переставая махать веслами, провез меня мимо Темпла с его сводчатыми воротами, мимо густо застроенной территории Уайтхолла — там светились почти все окна, и до меня даже донеслось мимолетное звучание гобоя.

В районе Уайтхолла и дальше на реке (несмотря на поздний час) было довольно оживленно — множество лодчонок крутилось на воде, заставляя волны биться о пристань, слышались грубые окрики барочников «посторонись!» — все это напомнило мне ситуацию на плацу, когда сержант на строевой подготовке надрывает глотку, стараясь заставить встать в шеренгу группу неорганизованных хлыщей.

После Вестминстера Темза поворачивает на юг, там река становится спокойнее, по ее левую сторону тянется темный массив Воксхолского леса, куда родители любили брать меня — в муаровом костюмчике, ну сущий ангелочек! — на пикники и прогулки. «Если не будешь шуметь, Роберт, — помнится, шептал отец, — нам повезет, и мы увидим барсуков!» Однако, боюсь, я никогда не вел себя достаточно тихо, потому что первого барсука в своей жизни я увидел в прозекторской Кембриджского университета и сразу обратил внимание на то, что приводило в умиление моего отца, — клоунскую раскраску его мордочки.